Портреты пером

Александр Пантелеевич промолчал и начальству на сей раз не стал перечить. Потому что на его жалованье жила семья и пренебречь службой в архиве он не мог.

Глава четвертая

В Париже революция! Во Франции провозглашена республика! Эти известия взбудоражили весной 1848 года весь Петербург.

Император Николай решил, что надо стеной оградить Россию от проникновения революционных идей. Он повелел учредить негласный комитет высшего надзора за духом и направлением всего, что печатается в России. Комитет должен был с пристрастием рассматривать то, что уже вышло из печати, контролировать таким путем цензуру и о всех наблюдениях доводить «до высочайшего сведения». Во главе «комитета 2 апреля», как его называли, был поставлен действительный тайный советник Бутурлин, человек деспотичный и желчный.

Бутурлин рьяно принялся исполнять указания царя. Любая книга бралась им под подозрение.

Даже в напечатанном церковном акафисте покрову божьей матери Бутурлин усмотрел революционные фразы, кои следует вырезать из текста. Он сказал об этом министру юстиции графу Блудову. Блудов ответил, что видеть в тексте акафиста что-то предосудительное — значит осуждать святого Дмитрия Ростовского, который сочинил сей акафист.

— Кто бы ни сочинил, тут есть опасные выражения, — настаивал Бутурлин. — «Радуйся, незримое укрощение владык жестоких и своенравных…»

Блудов сказал:

— Вы и в Евангелии встретите выражения, осуждающие злых правителей.

— Так что ж? — возразил Бутурлин и уже как бы в шутку добавил: — Если б Евангелие не была такая известная книга, конечно, надобно б было цензуре исправить ее.

В докладах Бутурлина, барона Корфа и других членов «комитета 2 апреля» особо неблагоприятный отзыв давался о журнале «Отечественные записки».

Редактора журнала Краевского вызвал к себе Дубельт — для объяснений. О своем визите в Третье отделение Краевский затем рассказал Никитенко, и тот не решился занести услышанное в дневник. Лишь по его позднейшим воспоминаниям мы знаем, что в тот день Дубельт сказал Краевскому.

— Ну что, милейший мой, — начал Дубельт. — Что вы, господа литераторы, все нападаете да нападаете на всех русских, на Россию…

«Краевский стал объяснять, — рассказывает Никитенко, — что никаких нападок литература себе не позволяет, что указания, какие в ней делаются на недостатки русского общества, исходят из чувства любви к родине…»

— Э-эх, милейший! — сквозь зубы произнес Дубельт. — Если вам станут говорить о любимой женщине, что у нее на руке нарыв, на спине другой, на щеке бородавка и тому подобное, разве вы станете от этого больше ее любить? Нет-с, полноте! Наши писатели так и норовят нас задушить! Только я вам скажу, голубчик, пока еще вы будете собираться, я вас всех перевешаю!

Через несколько дней, на страстной неделе, Краевский снова был вызван в Третье отделение, на сей раз вдвоем с Никитенко, который с прошлого года официально числился редактором «Современника» вместо Плетнева.

Ждал их граф Орлов, шеф жандармов. Можно себе представить, как они, пригнув голову и холодея, вошли к нему в кабинет.

«Громадная фигура Орлова поднялась перед нами…» — вспоминает Никитенко. Сжав кулак, Орлов потребовал от обоих редакторов подписку о том, что они ничего не будут печатать против правительства. Разумеется, Краевский и Никитенко тут же дали эту подписку.

Орлов сел и продолжал:

— Ведь вот вы пойдете и будете говорить, что Орлов человек необразованный, грубый… Но я вам скажу: я до могилы буду защищать моего государя! Если у меня голову отрубят, то мое туловище встанет на защиту престола моего государя!

Краевский и Никитенко стояли, не смея проронить слово.

— Вот у вас Белинский! — продолжал Орлов. — Чего только он не пишет! Чего только не трогает! Он…

— Ваше сиятельство, — робко прервал era Никитенко, — Белинский уже так болен, что смерть его неизбежна…

— Ну и царство ему небесное! — воскликнул Орлов, перекрестясь. — Для него же лучше, что помрет…

Когда оба редактора вышли — дай бог ноги — из Третьего отделения на набережную Фонтанки, Никитенко спросил Краевского:

— Скажите, Андрей Александрович, что вы подумали, когда Орлов подошел к вам с поднятым кулаком?

— Я подумал, что он начнет нас колотить:

— Представьте, то же подумал и я, — сказал Никитенко.

После этого дня к «Отечественным запискам» был приставлен новый цензор, который принял возложенную на него обязанность, как тяжкое бремя. Рад был бы от нее отказаться, но не посмел… В совершенно подавленном состоянии пришел к Краевскому и сказал:

— Ну, Андрей Александрович, и вы, как редактор, и я, как цензор, оба мы предназначены в Сибирь, так поведем уж дело так, чтоб отдалить эту поездку на возможно дальний срок. Начнем так и действовать.

В мае царь при встрече с бароном Корфом спросил:

— Ну, а что теперь Краевский после сделанной ему головомойки?

— Я в эту минуту именно, — сказал Корф, — читаю майскую книжку и нахожу в ней совершенную перемену, совсем другое направление… Повешенный над журналистами дамоклов меч, видимо, приносит свои плоды.

А в конце мая умер от чахотки Белинский, которому этот журнал был обязан огромной своей популярностью. Белинский умер как раз тогда, когда «комитет 2 апреля», вкупе с Третьим отделением решили зажать ему рот.

Редактору «Литературной газеты» Зотову Сергей Дуров предложил тогда фельетон под заголовком «Опыт перевода с русского языка». В этом фельетоне Дуров едко замечал, что ныне в русском языке слова употребляются в противоречии с их подлинным смыслом. «Да употребляется там, где следует нет, а нет употребляется вместо да». Бывают случаи, «когда вас спрашивают, довольны ли вы настоящим порядком вещей» (редактор Зотов зачеркнул «настоящим порядком вещей» и вписал «вашею судьбою, вашим положением»), «вы говорите да, а между тем нет так и рвется из сердца». И вот уже слова требуют истолкования, перевода. «Добрый начальник — значит злейший враг общества… Поэт — сумасшедший. Помещик — грабитель. Судья — долженствующий быть подсудимым. Крестьянин — ничто». Зотов собственноручно внес исправления, вместо «добрый начальник» поставил «добрая душа», вместо «судья» — «делец», вместо «крестьянин» — «бедняк», про помещика вообще вычеркнул.

Затем уже цензор сократил фельетон вполовину. Он вычеркнул и то, что было исправлено редактором. От перечня по-новому понимаемых слов осталась в напечатанной газете одна исправленная фраза: «Поэт — часто значит сумасшедший».

«Когда по случаю западных происшествий, — рассказывает Баласогло, — ценсура всею своею массой обрушилась на русскую литературу и, так сказать, весь литературно-либеральный город прекратил по домам положенные [приемные] дни, один Петрашевский нимало не поколебался принимать у себя своих друзей и коротких знакомых — это обстоятельство, признаюсь, привязало меня к человеку навеки. Он, как и все его гости, очень хорошо знал, что правительство, внимая чьим бы то ни было ябедам… во всякую минуту могло схватить, так сказать, весь его вечер», но не смутился духом, ибо «веровал в то, что исповедовал».

А вот что свидетельствует сам Петрашевский: «Не раз говорил я моим знакомым — это едва ли не всем было хорошо известно, — что тайная полиция давно уже на меня пристально смотрит, что — правый или виноватый — я должен ждать первый ее захвата и что их тоже может постигнуть та же участь. Но потребность разумной беседы была так сильна, что заставляла пренебрегать этим…»