Сперанский

Много лет спустя, когда жизнь Сперанского вся превратится в воспоминание и настанет время для оценки его деятельности, биографы, историки и писатели примутся критиковать его реформаторские замыслы. Особенно резкой критике подвергнет их Николай Гаврилович Чернышевский. Писатель-публицист будет беспощадно бичевать Сперанского за то, что основным средством осуществления в России коренных общественных преобразований он полагал официальную правительственную власть — власть законного государя, что наиболее эффективными признавал в России реформы, осуществляемые сверху, а революцию не считал для своей родины полезной. По словам Чернышевского, Сперанский «не понимал недостаточности средств своих для осуществления задуманных преобразований, реформаторская деятельность его «жалка, а сам он странен или даже нелеп». «Он был русский сановник, и, конечно, никогда не приходила ему в голову мысль прибегнуть к замыслам или мерам, несогласным с законными приемами и обязанностями его официального положения».

Сперанский действительно не принимал революционных способов преобразования общества, но данная позиция обусловливалась не только его сановным положением. Он отвергал революцию главным образом потому, что видел в ней лишь разрушение существующих общественных порядков. И у него были серьезные основания для такого понимания революции.

Когда в каком-либо обществе отсутствует слой людей, в достаточной мере просвещенных и способных наполнить живительной энергией новую общественно-политическую систему, то как возможно посредством революционных мер достичь цели коренной перестройки данного общества? Разве не прав Сперанский в следующем своем высказывании: «Разрушив прежний вещей порядок, хотя несовершенный, но с привычками народными сообразный, если порядок вновь установленный не будет обеспечен разумом исполнителей, он по необходимости родит во всех классах народа тем важнейшее неустройство, что все, и самые обыкновенные, упущения ему приписаны будут».

Революция — взрыв народного негодования против старого порядка, вопль восторга перед порядком новым, разгул страстей народных — разве создает она автоматически тот слой людей, который необходим новому общественно-политическому строю, разве уничтожает она зло, заполнившее собою все поры общественного организма? Не говорит ли мудрая История, что в революциях уничтожаются лишь социальные носители зла, но само зло, если даже и сгорает в огне ее, то затем только, чтоб возродиться, как Феникс из пепла, в ярком оперении революционной фразеологии? Люди, сообразные сознанием, привычками и поведением своим с характером нового строя, не могут возникнуть разом — годом-двумя-тремя. Они взращиваются десятилетиями, если не столетием, постепенно, незаметно. Необходимо только создать соответствующие для этого условия, составляющие в совокупности то свободное состояние общественной жизни, в котором для людей существуют широкие возможности проявления своих личностных свойств. Но мало просто создать подобное состояние — необходимо поддержание его в течение длительного времени, быть может, целой эпохи, необходимы постоянные, долговременные усилия по развитию просвещения народа, прежде чем получится нужный результат. Можно ли обеспечить выполнение данной задачи без помощи государственной власти? Всякий реально мыслящий даст на вопрос этот, без сомнения, отрицательный ответ.

Те, кто смыслом всей жизни своей поставили борьбу против существующего в обществе зла и ведут ее по мере собственных возможностей, всегда подвержены одной большой угрозе — опасности заразиться настроением, чувством, образом мышления своего врага. Борющиеся против бюрократии часто проникаются бюрократическим сознанием и начинают видеть решение общественных проблем в изменениях лишь внешних социально-политических форм организации общества. Наиболее решительно такую перемену производит революция — отсюда великое с их стороны упование на революцию как на самое подходящее средство искоренения общественного зла. Отсюда и воззрение на революцию как на некое волшебное зелье, мгновенно убивающее все зло в обществе и автоматически обеспечивающее людям, его составляющим, блаженное будущее. Главным кажется поэтому совершить революцию, захватить власть, после чего все само пойдет, как считается, к лучшему. Отсюда и непонимание того, что в действительности-то самое главное и трудное начинается после революции, что предпринимать ее, заграбастывать в свои руки власть без отчетливого представления о том, что делать дальше, без обоснованных опытом человеческой истории и знанием человеческой психологии рецептов последующей политики значит бросаться безоглядно в никуда —в пропасть неизвестности и риска, увлекая за собой на бессмысленную погибель целые людские поколения.

Именно вследствие зараженности бюрократическим сознанием происходит неприятие очевидной истины, по которой внешняя свобода для людей осуществима лишь в той мере, в какой они свободны внутренне. Нельзя строить новое общественное здание прежде, чем заготовлен необходимый для него материал, то есть люди с соответствующими психическими наклонностями, умонастроением, стереотипами поведения. А материал-то этот заготавливается длительной исторической эволюцией. И поскольку никакая революция отменить данной закономерности не в силах, постольку перед захватившими власть революционерами интересы общественного прогресса со всей неизбежностью ставят ту же задачу постоянного, долговременного, настойчивого действия в направлении развития просвещения народа, создания и поддержания свободного состояния общественной жизни с предельной гласностью, свободой выражения мнений, господством — диктатурой ПРАВДЫ.

Сперанский, уловивший основное противоречие в эволюции русского общества — противоречие между настоятельной необходимостью в новом общественно-политическом устройстве и отсутствием для данного устройства соответствующего человеческого материала, — не сумел найти иного выхода из него, кроме медленного, постепенного совершенствования общественной жизни при содействии государственной власти и… времени. Впрочем, выход этот был в тогдашних обстоятельствах единственно реалистическим, русский реформатор не имел здесь выбора — выбор был в другом: какая политическая власть была бы предпочтительнее в качестве орудия преобразования общества по возможному в ту эпоху пути: власть законного государя или же революционная, возникшая в результате революции? Сперанский выбрал первую, и Чернышевский назвал данный выбор главной его ошибкой. Но взглянем на выбор Сперанского более внимательным взглядом. Только ли в угоду собственному официальному положению сановника сделал он его?

Власть революционная в одном, безусловно, превосходила бы власть законного государя — она быстрее последней отменила бы крепостную зависимость. Но можно ли было тогда предположить такое же безусловное превосходство ее и в иных важных отношениях? Можно ли было полагать с уверенностью, что революционеры, ниспровергнувшие законного монарха и захватившие власть в полное свое распоряжение, будут настойчиво действовать в направлении развития политической свободы, создания и поддержания необходимого в интересах прогресса свободного состояния общественной жизни? Очевидно, что никаких гарантий на этот счет не могли дать ни сами революционеры, ни обстоятельства. Более того, на основании объективных обстоятельств позволительно было предположить как раз обратное. Перед революционерами, захватившими политическую власть, на первый план в государственной деятельности всегда выдвигается задача удержания этой власти. И чем более озабоченными данной задачей делаются они, тем менее проявляют склонности действовать в направлении развития демократии и свободы. Отмененная в ходе революции крепостная зависимость населения при таком режиме неизбежно возникнет вновь, пусть и в иных, нежели прежде, формах. И тогда людям мыслящим и страдающим за свое отечество придется начинать все с нуля, и даже не с нуля, а с минуса,поскольку столкнутся они с более глубокой и обширной развращенностью населения, нежели та, что была фактом до революции. При тогдашнем состоянии русского общества подобный печальный исход был в высшей степени предсказуем. Не личному своему положению царского чиновника в угоду сделал выбор Сперанский, но российской действительности.