Исповедь любовницы Сталина

— Екатерина Павловна, — сказал Саша Гладков, — разрешите мне написать об этом статью в «Литературную газету».

Пешкова улыбнулась:

— Сашенька, спасибо вам, но такую статью никто не напечатает, в набор она может пойти только по личному разрешению Сталина.

Гладков не унимался:

— А если попробовать?

— Бесполезно, своими действиями попадете в «черный список», и тогда дорога в литературу для вас навсегда закроется.

За мной приехали карлик Ежов и Поскребышев.

— Сегодня, В. А., у нас с вами тяжелый день, — произнес Николай Иванович. — Мы едем в Кремль. С вами хотят побеседовать товарищ Сталин, Жданов, Маленков.

Сороколетний мужчина, Жданов из-за тучности выглядел намного старше своих лет. Сильный, пусть не очень глубокий ум шел в нем рука об руку с идеологическим фанатизмом — более подавляющим, чем у большинства его партийных коллег. После убийства Кирова

Жданов залил Ленинград потоками крови. Разглядывая меня, Андрей Александрович спросил:

— Какое впечатление на артистов Большого театра произвела музыка в опере «Тихий Дон»?

Наученная горьким опытом говорить вождям не то, что думаю, ответила:

— С огромным удовольствием пою Аксинью, эту партию исполняет также солистка оперы Бронислава Златогорова, у нас с ней идет кровопролитная борьба за каждый спектакль.

Улыбаясь, Жданов показал оскал крупных лошадиных зубов. Оказалось, что я попала в точку, Дзержинский был его любимцем. Торопливо подошел Сталин:

— В. А., мы спасли вас от многих бед, — сказал он. — Вы знаете, с каким доверием мы к вам относимся! На вашу гражданскую долю выпало серьезное испытание, через несколько минут мы будем присутствовать на допросе ренегатов Зиновьева и Каменева. После утверждения приговора вам придется выступить на собраниях интеллигенции Москвы, Ленинграда, Киева и других промышленных городов. Такое поручение следует рассматривать как правительственное задание. Заверяю вас, что мы в долгу не останемся.

— Сумею ли я справиться с таким важным поручением?

— Какие еще имеются конкретные вопросы? — спросил Сталин. Вошел Поскребышев:

— В приемной находится товарищ Ягода.

— Пусть войдет. — И почти ласково — Генрих Григорьевич, у тебя все готово?

— Да, И. В.

— Хорошо, мы сейчас приедем, товарищ Жданов сядет в мою машину, товарищ Давыдова поедет вместе с Маленковым и Ежовым. Александр Николаевич, вы остаетесь, со Шкирятовым придете на вечерний допрос.

Когда из Кремля выезжали правительственные машины, движение городского транспорта перекрывалось. Лубянка оцеплена специальной охраной, обратила внимание на нерусские лица. В здание НКВД нас провели через центральный подъезд. Внизу ждали Власик, Агранов, Ежов. По нарядной, до блеска начищенной лестнице поднялись на второй этаж.

— И. В., мой кабинет в вашем распоряжении, — подобострастно проговорил Ягода.

— Шторы надо завесить! — распорядился Сталин. — Дневной свет отвлекает от работа.

Сталин опустился в кресло наркома. Над ним возвышался его собственный портрет, написанный придворным живописцем Сергеем Герасимовым.

Агранов приказал подать чай с бутербродами.

— Товарищи, мы сюда приехали не веселиться, а трудиться, — сухо проговорил И. В., — на еду мы с вами еще не заработали.

В кабинет ввели Зиновьева и Каменева. Не постучавшись, вошел Вышинский.

— И. В., разрешите присутствовать?

— Садитесь около меня.

Подследственных я узнала с трудом. Бледные, впалые щеки, лица припудренные: они в синяках и кровоподтеках. Зиновьев в сером выутюженном костюме, Каменев — в черном. Выцветшие, побуревшие от частой стирки рубашки, явно с чужого плеча, старомодные галстуки, заношенные полуботинки— одеяние их не красило. Им указали на стулья. Мертвым взглядом потухших глаз Зиновьев обвел присутствующих. На какую-то долю секунды, чуть с удивлением и даже с некоторым замешательством он остановился на мне. Я вздрогнула, словно мое тело прорезал электрический ток.

— Андрей Януарьевич, вам как генеральному прокурору СССР полагается задать первый вопрос.

— Гражданин Зиновьев, вы признаете себя виновным в предъявленном вам обвинении?

— Да, — ответил тот тихо.

— Вы, гражданин Каменев? — Вышинский бесстрастно повторил тот же вопрос.

— Да, гражданин прокурор.

Каменева увели. Сталин спросил Зиновьева:

— Повторите то, что вы говорили на предварительных допросах?

— Могу ли я быть уверенным, что чистосердечное раскаяние сохранит мне жизнь?

— Вы можете не верить Сталину, но Политбюро обязаны верить.

— Не понимаю, в чем дело? Что за торговля? — взвизгнул номенклатурный карлик Ежов. — Товарищ Сталин не умеет лгать, кривить душой, обманывать, гражданин Зиновьев, вам это хорошо известно!

В кабинет наркома важно проследовали Молотов и Ворошилов, они со всеми поздоровались за руку.

— Я хочу кое-что пояснить, — сказал Вышинский. Сталин милостиво кивнул головой.

— Троцкий из-за границы и Зиновьев внутри страны усиленно форсировали убийство Кирова. В этих целях в июне 1934 г. Каменев по поручению «Объединенного троцкистско-зиновьевского центра» ездил в Ленинград, где вел переговоры об организации террористического акта против Кирова с руководителем одной из ленинградских террористических групп — Яковлевым. Не ограничиваясь убийством Кирова, центр подготавливал ряд террористических актов против товарищей Сталина, Ворошилова, Жданова, Кагановича и Орджоникидзе. Я говорю правду, гражданин Зиновьев?

— Да, гражданин прокурор.

— Вы хотите что-то добавить?

— К концу 1932 г. стало очевидным, что наши надежды не оправдались… Фактом было то, что генеральная линия партии побеждает. Со всей наглядностью сказалась полная беспринципность и безыдейность, которые привели нас к голой борьбе за власть.

— В письме, адресованном в ЦК ВКП(б), от 8 мая 1993 г., в разгар подготовки террористических актов Зиновьев не только отрекается от своих прежних ошибок, но лицемерно клянется в преданности социализму и партии. Свое письмо он закончил следующими словами: «Я прошу вас верить, что я говорю правду и только правду. Я прошу вас вернуть меня в ряды партии и дать мне возможность работать для общего дела. Я даю слово революционера, что буду самым преданным членом партии и сделаю все для того, чтобы хоть отчасти загладить свою вину перед партией и ее ЦК». 16 июня 1933 г. «Правда» помещает его статью «Две партии», в которой Зиновьев старается доказать преданность партии, громит оппортунизм и поет «аллилуйя» победам, одержанным партией. Это было 8 мая и 16 июня, то есть летом 1933 г. И тем же летом, как установлено следствием, на совещании Центра Зиновьев поручает отщепенцу Бакаеву приступить к практическому осуществлению террора. Гражданин Зиновьев, как все это совместить? — Вышинский повысил голос. — Очевидно, вы соскучились по следователям?

Зиновьев испуганно вздрогнул. Плечи его опустились. Сталин вышел из-за письменного стола, около него вырос громадный Паукер, начальник личной охраны.

— И. В., не беспокойтесь!

Вождь страны Советов медленно приближался к допрашиваемому, которого люто ненавидел. Зиновьев сполз со стула, опустился на колени:

— И. В.! Товарищ Сталин! Пощадите! Я устал от побоев! Умоляю вас, простите меня!

— Скотина, какое ты имеешь право называть Сталина товарищем? — грозно, по-петушиному крикнул Ежов. — Замолчи, сука! Забыл, мерзавец, где находишься? Заруби на своем горбатом еврейском носу, что слово «товарищ» для тебя не существует. Понял, крыса, что я сказал?

— Понял, гражданин начальник, — безвольно пролепетал Зиновьев.

Сталин спросил:

— Вы хотели нам что-то сказать?

— Гражданин Сталин! — Зиновьев говорил, стоя на коленях. — Простите меня, вспомните, как я прятал у Разлива В. И. Ленина. Вы, как никто, знаете, сколько сил я отдал партии! Я боюсь следователей, они бьют меня, колют иголками, делают прижигание каленым железом. На моем теле нет живого места, меня морят голодом, по ночам не дают стать, в камере стоит кувшин с соленой водой, крысы не дают покоя, я нахожусь в подвальном сыром помещении.