Жизнь некрасивой женщины

— Ну так вот, товарищи! — уже весело заговорил он. — Для царского правительства жизнь человека ни во что не считалась. Летали мы на таких самолетах, которые что они, что мы гробами называли. Сейчас вы увидите эту смешную и несовершенную машину. — Ника продел в увеличительный фонарь стекло картины, и зрительный зал увидел заросшего бородой человека, который стоял вверх ногами? Это, очевидно, был знаменитый русский авиатор Жуковский.

Зал сразу загудел, наиболее возмущенные топали изо всех сил ногами. Послышались свистки.

— Чего орете, хулиганы? — завопил Васильев. — Чего разбушевались, сволочи? Ну правда, я картину не ту показал, эка важность… — Он зло таращил на публику глаза.

— Вон его! Вон! — загудел какой-то бас. — Он еще, сукин сын, обзывает! Народ оскорбляет!

— Ишь, гад, эка напился! — завизжал тонкий бабий голос. — Ему не лекцию читать, а в кабаке сидеть!..

Люди повскакивали с мест, толпились у рампы, угрожали.

Добрая библиотекарша догадалась опустить занавес, отделивший подмостки от разъяренной толпы, и, пока воинственно настроенные слушатели из первых рядов пытались взобраться на сцену, та же спасительница-библиотекарша успела втолкнуть Нику и меня, сидевшую за кулисами, в маленькую комнатку-чуланчик. Щелкнул ключ в замке. Мы были спасены.

Васильев сидел злой и мрачный, сжимая кулаки. Казалось, от злости он готов плакать, а может быть, и кусаться. Таким я его еще никогда не видела. Усугублялось все еще тем, что я была свидетелем его позора. Я же всячески сдерживала обуревавшие меня приступы хохота, успокаивала Нику и, как могла, утешала: искренно сказала ему, что иначе и быть не могло, что читать лекции не так-то просто, как ему казалось. Васильеву пришлось со мной согласиться.

Засев за письменный стол и забаррикадировавшись нужной литературой, я писала лекции о планеризме, или безмоторном полете. Только рассказав об этом, можно было перейти к авиации. Эта работа меня очень увлекла. Жизнь приобрела смысл. Я была даже почти счастлива.

Весной, на последних неделях поста, ко мне приехала наконец из Москвы мама. Обняв друг друга, мы долго плакали от радости и я просила маму навсегда остаться со мной. Ника встретил ее со всеми подобающими почестями осыпал самыми искренними поцелуями и прижал к груди.

Пасхальный стол Ника приготовил такой, что мама, взглянув на принесенную провизию, заплакала.

— О такой Пасхе я забыла! — радостно воскликнула она.

Из кондитерской были принесены сделанные на заказ пасхи: шоколадная, миндальная, просто сливочная, заварная и пасха из кипяченых сливок.

Мама, Мария Георгиевна и я решили стоять пасхальную заутреню в Исаакиевском соборе. Но в самую страстную субботу Ника спутал все карты. Он вызвал двух лихачей; на одного посадил Марию Георгиевну с Софьей Филипповной, на другого сел сам с мамой и мною. Он решил повезти нас на острова и на знаменитую стрелку, где вдали плещутся воды залива.

От синевы весеннего неба мы опьянели, от свежего ветра прозябли: приятное утомление охватило нас, и мы страшно проголодались. Несмотря на отчаянные протесты Марии Георгиевны, которая упрашивала Нику вернуться домой, где ожидал обед, Васильев о нем и слушать не хотел, велев лихачам везти нас к ресторану.

42

Этот пасхальный стол с батареей бутылок многочисленных сортов вин послужил сигналом к новым запоям Ники. Он запил отчаянно, беспробудно. Мама теперь не только не хотела остаться у меня жить, но не желала пробыть лишнего дня в Ленинграде — настолько вид пьяного Васильева был ей отвратителен. Она уехала.

Осенью Ника объявил, что мы едем в Ялту.

— Как раз пора винограда, жара спала, и сейчас, как говорят, бархатный сезон. Я получаю в связи с организацией «Добролета» туда командировку. Поживем два-три месяца; может быть, и перезимуем, я возобновлю лекции…

Но ведь ехать в Ялту — это означало проезжать Москву!.. А что, если упросить Нику отпустить меня из Ленинграда в Москву на неделю-две раньше, чтобы пожить хоть немного на свободе?.. И я ухватилась за эту мысль.

— Прошу тебя, отпусти меня, — приставала я к Нике каждый день, — а когда мимо поедешь, то и захватишь меня!

— Да где же ты в Москве остановишься? — сердился он. — Тебе же известно, что мама сама живет на сундуках у Пряников!

— К Вале заеду! — не задумываясь ответила я, зная, что она всегда меня приютит.

Но Ника был неумолим, он и слышать об этом не хотел.

— Знаю я этих подружек! — ворчал он. — И вообще, не дело тебе без меня ехать. Тебя только пусти, ты опять таких дел натворишь!

А я все просила и просила. Наконец, стала ему доказывать, как это несправедливо:

— Ведь я тебе верю, а ты мне — нет. Правда, я от тебя три раза убегала, но ведь в четвертый поверила и сама с тобой от всех удрала. А ты все то, что мне обещал, не исполнил, опять пьешь, грубишь… а в чем ты можешь упрекнуть меня?.. И чего ты боишься, ведь все равно я — Красовская и хуже того, что уже сделала, сделать нельзя!

Он улыбнулся:

— Ну хорошо, но полторы недели — слишком много, хватит с тебя и пяти дней!

— Ника, прошу тебя, прибавь еще два дня. Неделю, хорошо?

— Вот как ты, Курчонок, оказывается, умеешь торговаться! — уже добродушно засмеялся он. — Хорошо, пусть будет по-твоему, но… — Тут он строго на меня посмотрел. — Чтобы у меня там не финтить! Смотри!.. Весь твой гардероб остается здесь, со мной, ни одного платья не возьмешь. Я повезу их сам. В дорогу наденешь темно-синее шерстяное, оно и тепленькое, и скромное.

Это было строгое платье-костюм с высоким воротом, превосходно сшитое Марией Георгиевной. Я сразу поняла Никины опасения: он не хотел, чтобы я отправилась куда-нибудь танцевать. Но ведь только для этого я и отпрашивалась на целую неделю раньше него в Москву!..

Танцы! Моя страсть с детства, мое единственное наслаждение и забвение!.. От одной мысли, что я вырвусь из плена, сердце мое прыгало, как озорной воробей.

Я быстро сообразила, как обойти Никин «запрет». И зачем мне весь гардероб? Глупый он, Ника. Я возьму с собой всего только одно платье, самое-самое любимое, вечернее, шелковое. Я заранее вынула его из гардероба и унесла в комнату к Софье Филипповне. В день отъезда я там же надела его под дорожное темно-синее платье.

В чемодан уложила серебряную шкатулочку с ожерельями, которые мама привезла мне из Москвы.

Как Ника ни пыжился, но ему пришлось дать мне на дорогу денег, и теперь он ходил расстроенный, казалось, вот-вот хлопнет кулаком по столу и заревет: «К черту! Никуда ты одна не поедешь, я передумал. Вместе поедем!»

Мне очень помогла Мария Георгиевна, она всячески стыдила и уговаривала Нику: «Имеет же Китти, наконец, право поехать на две недели повидать свою мать, поговорить с ней на свободе».

На прощание я горячо ее поцеловала.

Мы поехали с Никой на вокзал, но меня почему-то ни на минуту не покидало чувство тревоги. Зная натуру Васильева, я ждала от него любой выходки. Кроме того, у него была отвратительная «великосветская» манера приезжать всегда за несколько минут.

— Ну куда только ты меня торопила? — ворчал он. — Ведь до отхода поезда еще двадцать минут. Идем в буфет!

— Да ведь мы только что от обеда! Я ничего не хочу.

— Идем, идем, выпьем пива. — И он направился к ресторану.

Носильщик, несший мой чемодан, нерешительно остановился у дверей.

— Времени не так много в запасе, — сказал он, — я подожду вас здесь.

И тут я инстинктивно сделала то, что впоследствии меня спасло. Видя, что Васильев уже устремился в зал ресторана, я задержалась и сунула носильщику деньги.

— Очень вас прошу, — сказала я, — что бы ни случилось, посадите меня в поезд. Я обязательно должна уехать, во что бы то ни стало!

— Будьте спокойны, — понимающим тоном ответил он.

Я боялась, чтобы выпитое Васильевым пиво не изменило его решения.

— О чем ты там шепталась с носильщиком? — недовльно спросил меня Ника.