Разговоры с Раневской

В эти дни она все внимание уделяла приблудной собаке на сносях, беспокоилась, где та рожать будет… Попросила кого-то из служащих соорудить дошатый закуток, сходила в лавку военного городка и принесла махровую простыню, которой устлала закуток. А когда сука ощенилась, каждый день приносила кутятам молоко. Заметив у них блох, кинулась за специальным мылом, уговорила нянечку искупать им и щенков, и мамашу и внимательно-наблюдала процесс мойки.

— Осторожнее, осторожнее, — просила она. — Это страшное мыло попадет им в глаза, и они обязательно ослепнут. На всю жизнь.

И была счастлива, что ни сука, ни шенки больше не чесались и смотрели на Ф. Г. благодарными глазами.

Через неделю щенки исчезли: директор санатория приказал их утопить.

— Изувер! — бросила Ф. Г. ему в лицо, а Наталье Иосифовне позже сказала:

— Вы бы видели эту суку, как она бегала вокруг здания, обнюхивала все закоулки, призывно скулила, заглядывала людям в лица. Потом подошла ко мне и долго молча стояла. Ее взгляд матери, оставшейся без детей, я не могла выдержать.

Первый заход

В гостях у Раневской побывала проездом Н. Кошеверова, вернувшаяся из ГАР, куда она ездила на премьеру фильма «Сегодня новый аттракцион». Ф. Г, пересказала мне свой разговор с нею.

— Ну, как вы съездили, Надюша?

— Отлично. Фильм принимали превосходно. (Пауза.) Фаиныш, а ведь ты любишь сказки Андерсена?

— Разве их можно не любить? Это настоящая поэзия.

— Я знала, что ты любишь Андерсена!

— Да, да. Ну а погода в Германии была хорошей?

— Хорошей. У меня сейчас чудный сценарий — сделали Дунский и Фрид, очень опытные и милые сценаристы. Они написали целую андерсениаду!

— Надюша, скажи, ты бываешь у себя в Ленинграде в букинистических лавках?

— Бываю, а что?

— Ты не смогла бы мне купить Монтеня? В Москве его не достать.

— Конечно, Фаиныш. Но ты смогла бы это сделать сама. Разве тебе не хочется снова побывать в Ленинграде? Ты ведь очень любишь наш город?

— Люблю, но сниматься у тебя не буду.

— Почему же?!

— Надя, вот когда ты сидишь здесь, пополневшая, отдохнувшая, спокойная, — я тебя люблю. Но в павильоне… Мне слишком дорого обходится сниматься у тебя, не говори со мной о новом сценарии.

— О, вы не знаете Кошеверову, — сказала мне Ф. Г. — Это только первый заход. Она еще не раз будет атаковать меня, но теперь уж я буду непреклонна.

— Фаина Георгиевна, — спросил я, — а вдруг сценарий в самом деле хорош?

Она погрозила мне кулаком.

— Вы хотите моей смерти? — и, вздохнув, добавила: — Я могла бы сейчас сняться. В хорошей комедии, например. Сатирической. Может быть, это будет напоследок… Но у Кошеверовой — никогда!

Постаревший Онегин

Анну Андреевну Ф. Г. вспоминает часто — иногда одной фразой: «Как Анна Андреевна любила слушать «Закат» Бабеля!» Или: «Она очень смеялась, когда я читала ей «Любовь не картошка» Саши Черного, и всегда просила: «Почитайте еще!»

Эти воспоминания приходят всегда случайно, неожиданно — так, как это бывает, когда человек постоянно думает о ком-то близком, ощущает его рядом.

Вчера, когда мы говорили о Чайковском (Ф. Г. считает, что гениальный композитор совершил ошибку, написав оперу на стихи Пушкина, которые сами по себе — музыка), она спросила:

— А вы знаете, кто такой князь в «Дядюшкином сне»? Я не понял, о чем идет речь.

— Ну как вы представляете себе его прошлое, что он делал в юности, где учился, как проводил время? Анна Андреевна поразила меня, когда сказала: «Да ведь князь — это постаревший Евгений Онегин. Достоевский сознательно написал его так». И она подробно доказывала мне истинность своей догадки: у князя то же образование, он намекает на большую и неудачную любовь, его манеры, костюм — он и сегодня хочет выглядеть «лондонским денди», а разговоры о долгих путешествиях в прошлом? И так далее. Это приговор Достоевского пушкинскому герою. Вот так. Анна Андреевна была удивительным человеком — оригинального и самобытного мышления.

Фильмы Вивьен Ли

Мы смотрели несколько фильмов с Вивьен Ли. Это были старые ленты, многие из которых умерли, — только «Мост Ватерлоо», где мастерство Ли уже было зрелым, смотрится до сих пор и никого не оставляет равнодушным. Ф. Г. плакала, как ребенок, над трагедией Майры — сентиментальной историей, причем сентиментальной настолько, что порой кажется, будто авторы умышленно, преднамеренно идут на сантименты, как бы доказывая этим: когда играют великие актеры, сентиментальная история становится подлинной трагедией, не поверить в которую невозможно. После сеанса Ф. Г. сказала:

— Я плакала не только над Майрой,.я плакала и над Вивьен Ли — здесь уже все вместе. Трагедия таниовщииы на экране и трагедия актрисы в жизни — вот что взволновало меня.

Чехова нужно знать!

Я вспомнил «Свадьбу» и знаменитую сцену с женихом, когда Настасья Тимофеевна-Раневская голосит: «Я ее поила, кормила, берегла пуще алмаза изумрудного, деточку мою». Мне особенно нравится этот «алмаз изумрудный» — одно из абсурдных сочетаний, которыми так любил впоследствии услащать речь своих обывателей М. Зошенко.

— А в «Свадьбе» — это Чехов или вы сделали? — спросил я Ф. Г.

Она всплеснула руками:

— Голубчик, ну как же так! Чехова нужно знать. Возьмите и немедленно перечитайте «Свадьбу». Да ведь это же общеизвестные веши!

И потом еще долго возмушалась моей необразованностью. Чехов — один из самых любимых писателей Раневской. Рассказ «День за городом» она считала шедевром русской прозы.

Очевидно, такое отношение к Чехову и вызвало неприятие фильма «В городе С». Здесь коробило все: и «живой» Чехов, появившийся на экране, чтобы творить добрые дела и «изучать жизнь» (в этой экранной жизни он встречает не прототип, а буквального Ионыча, так что задача Чехова-писателя в фильме облегчена до крайности: встретил, поговорил, изобразил), и актеры, играющие рассказ Чехова так, как играют пьесы Островского.

— Чтобы поставить Чехова в кино, нужно иметь талант, равновеликий этому писателю.

Особенно удивило и огорчило Ф. Г., что подобные фильмы-экранизации (и «В городе С.» в частности) вызывают хвалебные рецензии.

— Наша беда в плохом образовании, в низком уровне образованности. У нас очень мало по-настоящему знающих людей, — говорила она.

Бежать из «Моссовета»

— Я знаю, сегодня я играла отвратительно. Не спорьте со мной! Вы же не представляете, чем в этом сезоне стала для меня «Сэвидж» — мукой!..

Началось с Ленинграда. На роль Тайта ввели актера, которого Ф. Г. прозвала «рука Москвы». Он суетился на сцене и то и дело спрашивал: «Мама, де деньги?» Именно так- «де» вместо «где»!

С открытием нового сезона вводы посыпались один за другим. В том спектакле, который я видел, было три новых исполнителя: новая Лили Белл, по сравнению с которой, как сказала Ф. Г. — «Бестаева—Аузе», новая мисс Вилли — приятная актриса, не успевшая выучить роль, и новый Ганнибал, постаревший на десять — пятнадцать лет вопреки замыслу автора. Играть с ними Ф. Г. стало трудно. Новые исполнители мешали актрисе, создавая не творческие, а совсем иные трудности: не давали вовремя реплику, перебивали, торопясь проговорить свой текст, забывали мизансцены и т. д.

Смятение Ф. Г. можно легко понять.

Стала ли она сама играть хуже? Нет. Нет, вопреки всем трудностям. Можно только удивляться, какой ценой достигалось это.

Только что я говорил с Ф. Г. по телефону. Вчерашний спектакль утвердил Ф. Г. в мысли бежать из «Моссовета».

Выйдя вчера на сцену, Раневская растерялась: она увидела актеров, с которыми не играла три месяца. Ни один из них не получил репетиции. Ни об одном из них никто даже не счел нужным предупредить Раневскую.

— Mне стало дурно, — сказала Ф. Г., — но пришлось взять себя в руки и продолжать. Ужас преследовал меня весь спектакль!..