Кунгош — птица бессмертия. Повесть о Муллануре Вахитове

Вошел Ади Маликов. Он совсем недавно вернулся из Казани и сразу же со свойственной ему энергией окунулся в текущие дела. Практически на нем одном лежала забота о формировании новых мусульманских воинских частей, а он еще успевал при этом заниматься и всякой другой работой — кропотливой, нервной, изматывающей. И все это давалось ему легко, без натуги. Любое дело так и горело у него в руках.

— Еще телеграмма? — спросил он. — Из Чистополя?

Придвинул к себе депешу, прочел.

— Идет дело… Идет… Послушай, Мулланур, тебе не кажется, что пора думать о созыве съезда Советов республики?

Мулланур и сам не раз размышлял об этом. Вопрос Ади подкрепил его решение.

— Безусловно, — согласился он. — И медлить с этим нельзя. Сегодня же соберем всех членов комиссариата.

Я сейчас напишу проект телеграммы, а часиков этак к четырем мы его согласуем.

— Так я попрошу всех наших собраться в четыре ноль-ноль, — сказал Ади. Он любил щегольнуть военной точностью.

— Да-да, — улыбнулся Мулланур. — Будь по-твоему, ровно в четыре.

Вечером того же дня во все местные организации была разослана телеграфная депеша Центрального комиссариата по делам мусульман, в которой говорилось:

«В согласии с Народным комиссариатом по делам национальностей Центральный Комиссариат по делам мусульман принимает нижеследующее представительство в комиссию по созыву съезда Советов Башкиро-Татарской республики: Казанский Совдеп — один, Казапский Мусульманский комиссариат — один, Уфимский Совдеп — один, Уфимский Башкирский комиссариат — один, Уфимский Татарский комиссариат — один, Оренбургский Совдеп — один, Оренбургский Башкирский комиссариат — один, Уфимская чувашская организация — один. Комиссия приступает к работе 10 апреля. Кроме проездных членам комиссии будет выдаваться Центральным комиссариатом 30 рублей суточных. Сообщая о вышеизложенном, комиссариат просит соответствующие организации своевременно делегировать своих представителей в Москву».

Дел было невпроворот.

Людей не хватало. Да и не все, к сожалению, работали с таким энтузиазмом, как Ади Маликов и самые близкие сотрудники Мулланура. Некоторые норовили отлынивать от трудной работы, иные просто не справлялись, а заменить их, к сожалению, было некем. Вот и приходилось порой помимо своих прямых обязанностей делать еще и другую работу, исправлять чужие ошибки да огрехи.

А тут еще одна напасть: то и дело приходилось отвечать на всякие дурацкие жалобы, иногда прямо клеветнические, которыми разные буржуазные деятели буквально засыпали и Совнарком и Наркомнац.

Вот как раз и сейчас Мулланур, морщась, словпо пришлось проглотить невзначай какую-то дрянь, читал одцу из многочисленных жалоб, пересланную ему. Бумага была анонимная. Пришла она из Казани, адресована была народному комиссару по делам национальностей Сталину. В ней говорилось, что комиссар по делам мусульман Вахитов продался панисламистам. При этом указывалась даже точная сумма, якобы полученная комиссаром Вахитовым при этой сделке, — тысяча двести рублей.

— Какая чушь! — бормотал Мулланур себе под нос читая бумагу. — На что только уходят время и нервы…

В дверь постучали.

Слегка прихрамывая, вошел высокий мужчина с приятным, живым лицом, оглядел Мулланура умными карими глазами, представился. Он учитель Богородской школы. Раньше она, как и многие другие мусульманские школы, находилась в ведении московской организации Милли шуро, а теперь — в ведении Комиссариата по делам мусульман.

— Принес вам прошение от наших учителей, — сказал он, вручая Муллануру листок бумаги, исписанные четким, каллиграфическим почерком. — Мы с коллегами находимся в крайне затруднительном финансовом положении. Просим помочь.

Мулланур заглянул в бумагу и горестно покачал головой: он уже заранее знал, в чем дело.

— Мы не получаем жалованья два месяца. За апрель не платили, ни копейки не получили и в марте. Многие мои коллеги грозятся уйти из школы. Совсем…

— Да, трудно, — согласился Мулланур. — Я понимаю… Ваше прошение уже пятое на этой неделе.

— Этак у меня все учителя разбегутся, — мягко улыбнулся пришедший. — Сам-то я ни при какой погоде с детишками не расстанусь. Не могу без них. Но один ведь в поле не воин.

— Мы делаем все, что можем, чтобы поддержать мусульманские школы. Все деньги, какие только были в нашем распоряжении, уже отданы для выплаты жалованья учителям.

— Я знаю. Но это было в феврале. А сейчас на дворе уже апрель.

— Да… Уже апрель…

Мулланур задумался.

Подождав минуту-другую, учитель все-таки решил напомнить о себе.

— Так что же все-таки передать моим коллегам? — мягко спросил он.

— Три дня назад мы направили в Наркомпац письмо. Вот, прошу… Ознакомьтесь… Это копия. — Мулланур вытащил из папки и пододвинул учителю через стол бумагу.

— Если позволите, я вслух, — сказал тот, беря бумагу в руки и поднося ее к глазам. — Привык, знаете, с детьми.

— Да, да, прошу вас, — сказал Мулланур. Учитель стал читать — медленно, раздельно, словно диктуя ученикам очередной урок:

— «В ведении упраздненной постановлением Центрального комиссариата по делам мусульман московской мусульманской организации „Милли шуро“ находилось пять мусульманских начальных школ, из них две для мальчиков, две для девочек и одна смешанная. Подавляющее большинство учащихся в этих школах по имущественному положению принадлежат к бедноте (школа в Богородском исключительно пролетарская), притом школы эти безусловно демократические, отнюдь не конфессиональные, по типу своему соответствуют русским городским школам…»

Учитель приостановил чтение, поднял голову и одобрительно поглядел на Мулланура.

— Это очень правильно отмечено, — сказал он. И продолжал читать: — «Со дня упразднения „Милли шуро“ названные школы перешли в ведение Центрального комиссариата по делам мусульман. В комиссариат поступили прошения учителей и учительниц названных школ о выплате им жалованья за март и апрель сего года. Одновременно выяснилось, что недостает средств на содержание этих училищ. Названные школы без поддержки со стороны городского самоуправления или правительственных учреждений существовать, безусловно, не смогут, почему и испрашивается, до разрешения вопроса в общегосударственном масштабе, сумма, подлежащая выдаче в данное время: на жалованье учителям за март, апрель и май месяцы по 408 рублей в месяц на 17 человек — 24 308 рублей, прислуге — 4550 рублей, на канцелярские принадлежности — 697 рублей. Всего — 29 665 рублей…»

— Вот это и передайте своим товарищам, — сказал Мулланур. — Мы надеемся, что Наркомнац положительно отзовется на это наше ходатайство. Я думаю, в самое ближайшее время.

— А пока, значит, ответа еще нет? — Огорчился учитель.

— Одну минуточку, — сказал Мулланур. — Сейчас мы это попробуем уточнить.

Он открыл дверь и крикнул, чтобы позвали Дулдуловича.

Тот не заставил себя ждать.

— Скажите, Эгдем, — обратился к нему Мулланур. — Как обстоят дела с нашим письмом по поводу школ?

— Я его отправил.

— Позвольте! Как — отправили? — удивился Мулланур.

— По почте, — пожал плечами Дулдулович.

— Я же просил вас отнести его лично и даже настойчиво советовал постараться вручить непосредственно заместителю наркома.

— Я не думал, что тут такая срочность.

— Уже не первый раз, товарищ Дулдулович, вы проявляете такую странную непонятливость. А между тем вы ведь человек достаточно опытный…

— Я думал, так будет лучше. Письмо придет по почте, его зарегистрируют и официально ответят.

— Тоже по почте? — язвительно спросил Мулланур.

— Ну да, — кивнул Дулдулович. — Приватный разговор, хотя бы даже и с заместителем наркома, к делу не пришьешь. То ли дело официальная бумага!

— Но вы же знали, — гневно прервал его Мулланур, — что в этом письме речь шла о жалованье для учителей! Уже второй месяц они сидят без копейки денег. У каждого из них — семья! Дети! Их кормить надо!