Записки беспогонника

Зеге неизменно вызывал легкомысленные парочки и начинал с ними говорить по душам, всячески стремясь наставить их на путь истинный. А Некрасов и я, наклонившись над своими столами, чертили и с интересом слушали.

Зеге сам проводил среди штабных политзанятия и говорил всегда убедительно и красноречиво. Таким он был и на совещаниях, приказы писал длинные и грозные. К полуночи он вставал и, расхаживая по кабинету, рассказывал Некрасову, Подозерову и мне разные интересные истории из своей жизни, а через полчаса говорил нам:

— А теперь, ребятки, спать! — И мы расходились, а он еще оставался.

Между прочим, зав. столовой ИТР нам рассказывал, что Зеге потихоньку ему шепнул, чтобы нам троим работникам техотдела — Некрасову, Подозерову и мне — накладывались порции побольше.

Питаться мы стали определенно лучше. Увеличился хлебный паек — вместо 600 граммов стали выдавать 800; однако мне все равно не хватало. Иногда удавалось урвать второй обед на участках старших прорабов Терехова и Американцева, к которым я был прикреплен. Иногда у меня оставалась крупа от командировочного сухого пайка, и хозяйка мне варила кашу.

Наконец, Некрасов и я нашли дополнительный источник добывания продуктов питания.

Озерковские колхозники к ноябрю рожь и пшеницу кое-как убрали, но просо убрать не поспели, как пошел снег. Деревенским ребятишкам и старухам было строжайше запрещено натирать просо вручную для себя, пусть добро погибает под снегом. А Зеге получил официальное разрешение от райисполкома на сбор проса. Он сформировал команду из слабосильных и из работников штаба за исключением главбуха, Итина, Некрасова и меня. Штабные возмущались, но шли, а хлыщеватый молодой бухгалтер расчетного стола Макаров вздумал отлынивать. Зеге публично назвал его пройдохой и погнал натирать просо.

Некрасов и я, воспользовавшись просяной кампанией, отправились якобы на проверку выстроенных огневых точек, а сами повернули на просяное поле, разумеется, не на то, где пыхтели штабные. Мы вкалывали там, разумеется, для себя, три дня подряд до мозолей на ладонях и натерли килограммов по 20 каждый. Впоследствии Некрасов нудно и долго толок просо по ночам в ступе, а я променял свое на пшено из расчета 3 к 1.

С просом же, собранным штабными, получилась осечка. Его набрали 3 тонны и повезли на районную крупорушку, а там какой-то уполномоченный главнюк из Саратова наложил на него арест как на незаконно собранное. Зеге пытался хлопотать, но выручить просо не смог.

Расскажу одну историю.

У меня пропала маленькая иконка Преподобного Сергия, с которой я никогда не расставался, она была на мне, когда в 1932 году я тонул в сибирской тайге. Уехав на войну, я ее носил в тайнике подкладки гимнастерки. Пропажа очень меня огорчила, но я молчал. Прошел целый месяц, и вдруг я неожиданно увидел ее у своего хозяина в киоте.

Дед мне сказал, что нашел ее на улице, и никак не хотел поверить, что икона моя. Тогда я сказал, что поперек лба святителя ногтем проведена черта. Икону вынули, убедились, что черта была, и отдали мне мою драгоценность.

Дед мне признался, что считал нас троих за нехристей-большевиков, я ответил, что таковым является лишь Некрасов, недавно подавший заявление в партию.

С того дня хозяева совсем по-иному стали относиться ко мне; то они открыто выказывали к нам неприязнь, как к насильственно к ним вселенным, а теперь стали разговаривать со мной по-человечески и, к великому удивлению Некрасова и Подозерова, порой угощали меня молоком и даже обедом.

А икона всю войну прошла вместе со мной, зашитой в тайнике гимнастерки. Кстати, на трупах многих наших военных находили в тайниках иконы или кресты.

Расскажу еще одну историю.

Я был прикреплен к участкам старших прорабов Терехова и Американцева, а Некрасов к участкам Эйранова и Конорова.

Кроме чисто топографических работ — нанесения построенных огневых точек на схему, мы должны были следить, чтобы все размеры по противотанковому рву и огневым точкам соответствовали бы чертежам.

Я уже упоминал, что Эйранов сам не умел руководить техникой работ и был слишком доверчив. Пока помощником у него являлся Мирер — инженер опытный и добросовестный — все шло хорошо, но Мирера куда-то перевели от нас совсем и вместо него Зеге назначил инженера Пылаева — человека легкомысленного и ленивого.

И Эйранов, и Пылаев на производстве почти не бывали и, в свою очередь, все строительство передоверили техникам и начальникам колонн мобнаселения. Наши кадровые стройбатовцы строили огневые точки и научились их строить хорошо, а мобнаселение копало противотанковый ров.

И вот как эти начальники колонн обманули наше руководство: они недокапывали ров на 40 см, но зато из выкопанной земли на 40 см поднимали бруствер. Глубина рва как будто получалась правильной, но многие огневые точки, расположенные за рвом из-за высокого бруствера, оказывались слепыми. А на границе нашего УВСР с соседним на дне рва получилась ступенька размером в те же 40 см.

Некрасов все это пронюхал, но вместо того, чтобы сообщить об этом, если не хотел Эйранову, то Зеге и Итину, он донес в Особый отдел. Живя вместе с ним, я видел, как он ночью при свете коптилки писал этот донос на нескольких страницах, но думал, что он пишет письмо.

Уполномоченный Особого отдела старший лейтенант Грязев, которому решительно нечего было делать, обрадовался этому грязному доносу чрезвычайно и повел следствие. Начались допросы, заварилась каша, которая грозила большими неприятностями Эйранову и Пылаеву.

Враги Эйранова и прежде всего старший прораб Коноров ликовали: опять поймали на очковтирательстве того, кто первым выполнял план.

Зеге очень ценил Эйранова и хотел во что бы то ни стало его выручить. Грязев, как и полагается таким людям, был тупица, и Зеге направил следствие на ложный след. Он говорил, что надо проверить прежде всего — все ли у Эйранова в порядке с точками, а обо рве упоминал вскользь.

Ночью рабочие ту проклятую ступеньку на дне рва сбили лопатами наискось и замаскировали снегом, а наутро Итин и я по поручению Зеге отправились на проверку. Оба мы были исполнены искреннего желания оправдать Эйранова.

Мы убедились, что все точки сидели на месте, а то, что из иных был плохой обстрел, мы свалили вину на свежевыпавший снег. И ров так был занесен снегом, что никто бы не смог разобраться — докопали ли его до заданной глубины или подсыпали бруствер.

Из УВПС прибыла комиссия в составе инженера Фрадкина и моего школьного товарища Красильникова. Водил их по участку Эйранова я. Какова действительная глубина рва, они не заметили. И мне не трудно было получить от них благоприятный официальный акт.

Таким образом, дело кончилось благополучно. Некрасов со своим доносом остался в дураках, но, зная о моем активном участии в этой истории, он с того дня остро меня возненавидел.

Однако Зеге вынужден был издать приказ и закатил Эйранову строгий выговор, а Пылаеву еще с предупреждением.

Ноябрьский приказ Сталина обрадовал всех бодростью своего тона, но за этой бодростью чувствовалось страшное недовольство действиями наших союзников, которые всячески оттягивали открытие второго фронта. Мы понимали, что 9/10 гитлеровской мощи напирает на нашу страну.

Под Сталинградом шла насмерть упорная, тяжкая битва. Газеты о ней много писали, и все же они преуменьшали ту истинную героику сражений, о которых я слышал впоследствии несколько совершенно легендарных и потрясающих рассказов.

В 20-х числах ноября были опубликованы известия, которые нас всех просто потрясли. Мы рассматривали карту той блестящей и гениальной операции, когда выдвинулся один из наших лучших полководцев, бывший заключенный Рокоссовский.

В Сталинграде враг попал в глупейшую ловушку, и весь декабрь кольцо наших войск все крепче и все неотвратимее сжималось вокруг него. Танковая армия Манштейна не смогла выручить армию фон Паулюса и покатилась на запад от Дона и по Кубани.

У нас в глубоком саратовском тылу настроение сразу поднялось, как будто можно было впервые сказать: