Коломяжский ипподром

Там, в Вайсер Хирше, постепенно, дней десять, приучали кожу к воздуху и солнцу, после чего люди оставались на воздухе раздетыми (конечно, в хорошие дни) с шести утра и до десяти часов вечера, когда надо было укладываться спать. Они отвлекались лишь на то, чтобы поесть или принять душ, устроенный тут же, среди смолистых, благоухающих деревьев. Или поиграть в мяч, крокет либо в самые прозаические «пятнашки» да лапту.

– Я застрял там на несколько месяцев, – говорил Попову перед его поездкой в Саксонские Альпы один старый военный, уже побывавший в санатории, – и почувствовал себя словно воскресшим или помолодевшим на десяток лет. И физические силы вернулись, и радость жизни в душу внедрилась. И все это я обрел, просто гуляя по лесу.

Начал «просто гулять по лесу», любуясь великолепными видами, и Николай Евграфович. Превозмогая слабость, он подставлял себя солнцу и воздуху, освежающим струям воды из минерального источника. И они возвращали ему уверенность в том, что еще не все кончено.

Он уже снова мог и хотел думать о делах, от которых был неотделим. Он думал о судьбах русской авиации, о стимулах и мерах, которые вывели бы ее на передовые рубежи.

Особенно интересовало и беспокоило его все, что было связано с учреждением так называемого Романовского приза для награждения русских авиаторов за их выдающиеся достижения. О планах создания такого приза ему писал еще в конце 1911 года президент Всероссийского аэроклуба граф Стенбок-Фермор, приглашая Попова принять участие в связанных с этим мероприятиях. Получил он также письмо от шталмейстера князя Абамелек-Лазарева Семена Семеновича, действительного члена Всероссийского аэроклуба и члена Особого комитета по усилению военного флота на добровольные пожертвования, богача и мецената, передавшего на нужды флота 15 тысяч рублей.

Особый комитет занимался проблемами не только военно-морского, но и воздушного флота. Письмо от князя пришло еще в конце минувшего, девятьсот двенадцатого года, но только теперь, в Вайсер Хирше, Николай Евграфович смог взяться за перо, чтобы ответить высокопоставленному адресату. Писал медленно, в несколько приемов, почти три месяца. Хотелось сказать о многом и многими мыслями поделиться. А рука слушалась плохо, голова не всегда была ясной, вот и приходилось делать значительные перерывы. Письмо это поистине полно драматизма.

«Dr. Lahmanns Sanatorium. Weifier Hirsch.

(Sachsen).

12/25 сентября 1913.

Глубокоуважаемый Князь, Ваше письмо нашло меня во Франции 25-го декабря 1912 г...

Я не мог тогда написать Вам и просил сделать это брата. В то время, в те дни я собирался улететь с земли без самолета уже навсегда из-за одного из последствий старого падения в Гатчине. Прочили долгие месяцы. Меня возили из страны в страну, из санатория в санаторий. Господь был милостив и позволил чуду свершиться надо мною. Я до сих пор не улетел. Меня даже несколько подправили, так что могу теперь писать, хотя редко и не помногу. Раньше совсем не писал. Сил не было...

15/28 сентября 1913 г.

Объяснив причину невольно долгого замедления ответа, прошу разрешения написать о Романовском призе то, что мне давно уже хотелось написать Вам.

Не стану оценивать его. Это сделает история русского лёта и даже более того – история всей страны, ибо это – крупный шаг вперед в создании непосредственной, столь важной связи между страною и летчиками – защитниками ее.

Во Франции этою связью создана лучшая воздушная армия мира. То же будет и у нас, когда Вашему примеру последуют другие. О сем позволено не только мечтать, но можно, кажется мне, и надеяться на это.

17/30 сентября 1913 г.

Люди поймут, они должны понять, что следовать за Вами – означает готовить хороший исход будущей, конечно, неизбежной войны вместо тягостных неудач и общерусскую радость вместо народного горя.

И Вам – слава и благодарность за то, что Вы первый вступили на верный путь и этим зовете и других за собой!

4 ноября...»

В это место своего письма Абамелек-Лазареву Попов вклеил вырезку из французской газеты «Le Journal» от 15 октября, где говорилось, что «один немецкий авиатор преодолел 2165 километров за двадцать два часа».

Рассказав далее о достижениях в этой области французов, Попов продолжал:

«А немцы пролетают: один – 1450 километров, другой 2165 (то есть больше, чем три расстояния от Москвы до Петербурга) и не в 48 часов, а менее чем в 24! И это лишь два примера хороших полетов в Германии, а их можно было бы привести – увы! – десятки.

Мы отстали.

Немцы перегнали.

Должно не медлить и догонять, что и будет, когда вслед за Вашим почином последуют и другие. Иначе будет плохо на войне с европейскими соседями, значительно хуже, чем это было в Маньчжурии. Враги будут летать над Петербургом и Москвой. Во время осады будет плохо не одним военным, а и семьям и детям нашим. Война в воздухе – жестока. Раз наши летчики будут выведены врагами из строя, то бомбы будут бросаться неприятелями-летчиками на Невский, Сергиевскую, Дворцовую набережную, Миллионную [13] (где, кстати, в шикарном особняке под № 22 проживал Абамелек-Лазарев. – В. С.) и т. д. Все будет разрушено, обратится в кучи камней.

Подумать – грустно.

Я все утешаю себя, что Россия всегда [долго спит], но проснется наконец... будем ждать...

5-е ноября.

Немцы набрали более семи миллионов частными пожертвованиями на поддержку и развитие лёта призами, просто уплатой за пролет известных расстояний в течение определенного времени и т. д. Немцы знают, что все летчики будут биться за родину на войне.

Я не говорю о государстве в Германии. Оно тратит на свою воздушную армию в несколько раз больше, чем Россия. Но теперь весь народ поддерживает пожертвованиями лёт, как лет пять, шесть тому назад был поддержан граф Цеппелин с воздушными кораблями своими.

Если б я рассказал Вам, как возник последний сбор, принесший семь миллионов немецкому лёту, Вы бы увидали, почему мне сие особливо грустно.

Но замолчу. И так уже – чувствую – утомил Вас длинным письмом.

6-е ноября.

Коснулся я немецкого лёта лишь, чтобы Вы издали увидели ясно, как порадовали [Вы] меня за Россию, какое большое утешение принесли, когда к прошлому Рождеству прислали письмо о Романовском призе.

Милый приз! Хоть бы стал он первенцем большой семьи, которая спасла бы нас от равнодушной, опасной неподвижности.

– Дайте нам крылья! Мы сумеем повоевать... Стройте крылья всем охотникам летать!..

Но у меня нет сил даже тихо сказать. Речь моя невнятная, ибо ныне я – ослабевший инвалид не только крыльев, но и пера.

С трудом и долго царапал даже этот простой привет признательного Вам сердца, дорогой и глубокоуважаемый Князь.

Преданный вам летун (увы – отставной) Николай Попов...»

Николай Евграфович не успел кончить свое письмо в Вайсер Хирше: в Саксонию пришла осень, и он переехал на германский курорт Кройцлинген, где сделал к письму еще несколько приписок:

«7-е ноября.

P. S. С отрадным чувством вспоминаю весну 1910 года...

Русские люди! Ощущалось, точно каждый понимал, что лёт – общее, народное дело. И крылья росли от сего...

Но тут кара ждала меня. За что?

Не мне судить.

При первом же полете, при пробе первого военного самолета и он, и я поломались. Дорогая работа была вырвана из рук, крылья сорваны, мечта разбита.