Михаил Орлов

Гром битвы и общее “ура!” всех соединённых войск вскоре наполнили окрестности Парижа бранною грозою, которой они не слыхали с самых давних времён.

Выгодная позиция неприятелей и отчаянная защита не в силах были удержать стремления наступающих. Напрасно маршал Мармон и его генералы ободряли полки, становились впереди колонн и стрелков и покушались вводить их в бой. Они истощили все средства мужественной обороны и были побеждены. Освещаемые ярким весенним солнцем, русские знамёна переносились с одной высоты на другую, и с небольшим в час все препоны были преодолены. Государь едва успевал получать донесения об отбитых трофеях…» ^{189}

К четырём часам пополудни Александр I решил отправить в бой самую надёжную свою силу — лейб-гвардию. Батальоны и эскадроны гвардейских полков выстроились подле Бондийского замка, готовясь получить высочайшее напутствие. Тогда-то и прибыл к русскому царю истинный парламентёр — кавалерийский офицер в сопровождении трубача — с известием: «столица мира» сдаётся на милость победителя, командование гарнизона просит прекратить стрельбу. Короткий разговор парламентёра с союзными монархами — Александром I, Францем I и Фридрихом Вильгельмом III — проходил в виду Парижа, прямо на батарее гвардейской артиллерии. Затем император подозвал полковника Орлова и приказал ему переговорить с французом. Тот объяснил своему несколько удивлённому собеседнику, что маршал Мармон, герцог Рагузский, прислал его в расположение русских войск с просьбой… остановить штурм Парижа. Взамен этому со стороны неприятеля ничего предложено не было.

— Ваш государь сказал, чтобы я сопроводил вас к герцогу, — закончил француз свой недолгий рассказ.

Понятно, что обращаться за разъяснениями и дополнительными указаниями к Александру I, увлечённо разглядывавшему Париж через подзорную трубу, Михаил не стал.

— Поедемте! — сказал он французу.

Войска маршала Мармона находились прямо напротив русских позиций.

Между тем в бой за Париж вступали всё новые силы, огневое противодействие нарастало, так что всадникам пришлось скакать под градом ружейных пуль и картечи. Они пересекли русские линии, приблизились к неприятелю, и в первой же цепи французских стрелков Михаил увидел герцога, стоявшего с обнажённой шпагой в руках — он отдавал распоряжения солдатам своих изрядно поредевших батальонов. Заметив русского офицера, Мармон подошёл к нему, сказал просто:

— Я — герцог Рагузский! Кто вы?

— Гвардии полковник Орлов, флигель-адъютант российского императора, желающего спасти Париж для Франции и для мира!

— Это также наше желание и единственная надежда; без того всем нам осталось бы только умереть здесь.

После этих красивых фраз маршал спросил о том, чего же хотят русские. Орлов отвечал, что следует прекратить огонь, отвести французские войска за городские заставы и назначить комиссию для переговоров о сдаче Парижа. Это были требования победителей, так что герцогу Рагузскому оставалось лишь назначить время и место встречи с русскими уполномоченными — была названа Пантенская застава. По приказу маршала барабаны ударили отбой.

Орлов повернул коня, чтоб возвратиться к государю вестником мира…

Кстати, для кого-то бывает очень тяжело внезапно прекратить военные действия.

«Наши стояли в двухстах шагах оттуда. Барабаны ударили сбор; офицеры разъезжали по рядам, и только небольшое количество самых отчаянных солдат упорно продолжали стрелять в неприятеля. Никогда не забуду комического неудовольствия одного русского гренадера, которого я не допустил выстрелить, приказав ему воротиться к его роте. Он взглянул на меня с видом упрёка и сказал умоляющим голосом, указывая рукой на французского стрелка, которого, вероятно, почитал личным врагом своим: “Ваше высокоблагородие, позвольте мне только этого подстрелить”. Разумеется, что я не дал свободы его мщению или гневу, и он, возвратясь в ряды, ворчал против того, что называл моей непонятной несправедливостью» ^{190}.

По прибытии Михаил доложил императору о разговоре с маршалом Мармоном. Государь подтвердил, что принять капитуляцию Парижа уполномочиваются тайный советник граф Нессельроде и полковник Орлов; сопровождать их должны были австрийский полковник Парр, адъютант князя Шварценберга, и штабс-ротмистр Кавалергардского полка Петерсон, в недавнем прошлом — дипломатический чиновник, состоявший в Берлинской миссии.

Право слово, об Александре Христофоровиче Петерсоне следует сказать несколько слов. В июне 1812 года ему уже было 53, однако он «…поступил на военную службу подпоручиком и за отличия, оказанные в делах под Витебском и Смоленском, награждён орденом Св. Владимира [4 ст.] с бантом, а за Бородино, где он был ранен пулею в голову, — золотым оружием; 6 февраля 1813 года он был переведён за отличие в кавалергарды, с производством в поручики; 23 марта того же года произведён в штабс-ротмистры. В кампанию 1814 года состоял при отряде А. X. Бенкендорфа [119], при чём особенно отличился в деле при Лувене, где взял 21 орудие, из коих 16 потопил, а 5 доставил к Бенкендорфу, за что награждён орденом Св. Георгия 4-й ст.» ^{191}.

Да это же просто созвездие наград для обер-офицера — все самые почётные боевые регалии, полный набор, так сказать! «Георгий», «Владимир с бантом», золотая шпага «За храбрость» и перевод в гвардию! Не хватало лишь звания флигель-адъютанта, но Петерсон и так был камер-юнкером. В общем, все те отличия, к каким беззаветно стремились самые отважные и дерзкие молодые офицеры. Под Парижем герою уже было 55 лет… Но в том же 1814 году Петерсон стал действительным статским советником, что соответствовало военному чину генерал-майора, и камергером Двора Его Императорского Величества, что вполне соответствовало его возрасту.

Ну да ладно — последнее ещё впереди, а пока он сопровождает графа Нессельроде и полковника Орлова на переговоры о сдаче Парижа…

Возле Пантенской заставы русских парламентёров встретил маршал Мармон и предложил переехать к Виллетской заставе, где должен был находиться маршал Мортье, герцог Тревизский. Время близилось к пяти часам, артиллерия обеих сторон молчала почти повсеместно, но отошедшие за линию городских застав французские войска занимали позиции, готовясь к обороне. Орлов обратил внимание на то, что защищать столицу Франции собираются лишь те, кому это было положено по долгу службы — офицеры и солдаты армии и национальной гвардии. Горожан на улицах почти не было, да и те, кто появлялся, явно спешили по своим делам…

Герцога они нашли у Виллетской заставы, он только собирался ехать на встречу; присмотрели подходящее место для переговоров — небольшой кабачок по соседству. В этом простом, но по-парижски уютном заведении и пошла речь о судьбе столицы Франции, самой империи и её воинства. Но если с русской стороны в разговоре активно участвовали и граф Нессельроде, и Орлов, то у французов говорил один лишь маршал Мармон, тогда как Мортье принял на себя (так определил Михаил) роль «страдательную»: он внимательно слушал и парламентёров, и герцога Рагузского, выражая своё согласие или несогласие кивком или отрицательным покачиванием головы.

Требование русских сдать город со всем гарнизоном маршалы отмели сразу же, как в корне неприемлемое. Они «объявили единодушно, что лучше погребут себя под развалинами Парижа, чем подпишут такую капитуляцию». Затем начался долгий и достаточно бесполезный разговор с подсчётами, кто в каких сражениях побеждал, как складывался общий ход войны на различных её этапах — о том говорил в основном Мармон… Беседа грозила затянуться, но вдруг раздалась орудийная и ружейная пальба. Собеседники вскочили на ноги, с недоумением глядя друг на друга. Первой мыслью у каждого было, что русские нарушили перемирие и вновь идут на штурм города…