Киров

Материалы с «Лейлы» очень и очень пригодились Ленину.

Волжско-Каспийская флотилия продолжала сосредоточиваться в форте Александровском. Там уже находился и пехотно-кавалерийский десантный отряд. Проводились разведывательные походы. В форт Александровский приехал Киров, назначенный членом Реввоенсовета XI армии. Были отданы последние приказы.

Но все приказы о наступлении советской флотилии на Петровск пришлось отменить, потому что в большевистском подполье Дагестана произошло большое несчастье.

Дагестанским, партийным подпольем руководил Уллубий Даниялович Буйнакский.

Он вступил в партию, учась на юридическом факультете Московского университета, и перед Октябрем стал одним из самых сильных, самых видных большевиков родного края. Снаряжая вторую экспедицию, Киров познакомился с Уллубием Данияловичем в столице. Они виделись затем в Астрахани и Калмыцкой степи, после чего Буйнакский с чужим паспортом отправился в Темир-Хан-Шуру и был избран председателем подпольного обкома партии. Никогда прежде жители дагестанских городов и аулов не шли столь дружно за большевиками, как с тех пор.

Туда, в подполье, хотел поехать Киров вместе с Оскаром Лещинским, назначенным зимой членом Реввоенсовета XI армии, но долго пролежавшим в тифу. При расформировании Ревкома было, однако, решено, что Киров должен остаться в Астрахани. В подполье отправился 18 апреля Оскар Моисеевич с несколькими помощниками.

Не все помощники сразу пересекли линию фронта, Лещинский попал в Петровск без задержек.

Военными хозяевами города были не горские части, а английские, имевшие и артиллерию, и авиацию, и флот. Хватало и белогвардейцев, хотя Деникин обещал горским правителям полнейшую независимость.

Белогвардейские и английские офицеры радушно приняли Лещинского — для них он был бежавшим из астраханской тюрьмы Николаем Викторовичем Савинковым, братом известного эсеровского лидера Бориса Савинкова,

Новые знакомые охотно поведали все, что надо было сообщить в Астрахань, Кирову. При участии местных товарищей Лещинский подтачивал оборону противника. Подробности еще требуют уточнений, но кое-что подтверждается документально. В порту угостили часовых специально приготовленными сигаретами, погружающими курильщиков в глубокий сон. Пока часовые спали, большевики-подпольщики испортили подъемные краны. Без этих кранов английские гидропланы не могли подниматься в воздух. Все было продумано, чтобы на артиллерийских батареях англичан орудия лишились и замков, и лошадей, и упряжи в день высадки советского морского десанта.

В Темир-Хан-Шуре Лещинского как представителя Реввоенсовета ввели в штаб восстания, намеченного на 20 мая. Уллубий Буйнакский и Оскар Лещинский работали рука об руку, обстоятельно, стремясь достичь цели с наименьшими жертвами.

Горские правители Дагестана бессильны были противостоять воле народа, стремившегося восстановить советскую власть. Правительство распадалось, министры упаковывали чемоданы, собираясь бежать в Баку. Но шайка горских офицеров в сговоре с английскими интервентами и деникинцами совершила военный переворот и 13 мая арестовала почти весь большевистский штаб восстания.

Арестованных отправили из Темир-Хан-Шуры в Петровск, в казематы англо-деникинцев. Все попытки спасти арестованных срывались. Буйнакского и еще четырех большевиков-дагестанцев расстреляли по приговору военно-шариатского суда. В расправе с остальными обошлись без этого горско-бандитского подобия суда.

Буйнакский прожил на свете около двадцати девяти лет. Перед смертью ему, по его выражению, светили три солнца — и солнце, общее для всех, и советская власть, и девушка, по имени Тату. В августе 1919 года, с пути на расстрел, Уллубий послал Тату коротенькое прощальное письмо, кем-то брошенное потом в окно ей. «Я вас люблю», — были последние слова. Почтительный и несмелый в любви к семнадцатилетней девушке, Буйнакский поражал судей холодной, глубокой, спокойной враждебностью к ним. В последнем слове он сказал:

— Я вырос в ущельях гор и хорошо изучил всю тяжесть положения горского крестьянина. Я с самого раннего детства посвятил всю свою жизнь всем обиженным массам и, в частности, дагестанскому народу. Для них я и учился, чтобы быть сильнее в борьбе с вами. Вы расстреляете меня и еще тысячу, подобных мне, но ту идею, которая живет уже в нашем народе, ее вы не сумеете расстрелять. Я смело иду навстречу палачам и твердо уверен, что возмездие близко и лучи освобождения проникнут в веками порабощенные ущелья гор Дагестана. Я не прошу снисхождения ко мне, освобожденный народ сам отомстит за всех погибших в этой, пока неравной, борьбе. Я твердо убежден в победе советской власти и Коммунистической партии и готов умереть за их торжество.

Из плачущей толпы ему бросали алые розы, когда его выводили из суда. Адвокат посоветовал просить о помиловании. Уллубий Даниялович написал о том девушке, как о чем-то нелепом: «Милая Татуша, я подам прошение? Да никогда!»

Поныне неясно, почему при всей своей опытности и изобретательности не смог вырваться из тюремных застенков Лещинский. Возможно, его пытали, искалечили, прежде чем убили. Он сумел только передать письмо сидевшему в тюрьме профсоюзному работнику Фрибусу:

«Вы из всех нас имеете, кажется, больше всего шансов выжить и увидеть снова свободу. Я Вас прошу исполнить мою просьбу, за которую буду благодарен до гроба. А ждать мне его недолго. У меня есть жена, с которой я связан уже 10 лет. Есть двое милых любимых детей: Валя 8 лет и Леночка — 5. Дети — это самое дорогое, что у меня есть, однако в вечных странствиях по белу свету и в опасности житейской борьбы я успел дать им очень мало и хочу, чтобы они когда-нибудь узнали, что я любил их и умер на войне, побежденный телом, но свободный духом… Сейчас они в Астрахани, фамилия жены Лидия Николаевна Мямлина».

О том, что с ним произойдет, Лещинский просил сообщить также Кирову, добавив:

«Вот, милый, все, что я прошу Вас по возможности исполнить.

Я умру спокойным. Борьба тяжка, уходить из жизни молодым больно, но законы этой жизни непреодолимы. Целую Вас и желаю скорее быть свободным для жизни, для любви и счастья. Моя фамилия Оскар Лещинский, но никому не говорите».

Киров тяжело переживал утрату.

Опасаясь, как бы печальная весть не дошла до Лидии Николаевны Мямлиной, Сергей Миронович придумал повод и заблаговременно переселил ее с детьми из Астрахани в Москву. Об аресте и гибели мужа сказали Мямлиной в ЦК партии на исходе 1919 года, когда скрывать правду уже было невозможно.

Если из-за ареста Буйнакского и его товарищей наступательные морские операций пришлось в мае свернуть, то сухопутные и не начинались: XI армию обкорнали.

Ее лишили ударной силы. Вышло это так. В предместье Астрахани, в селе Черепаха, еще зимой оборудовали казармы. Туда стекались выздоровевшие и избежавшие тифа кубанские, терские казаки и иногородние, а также горцы и воины Таманской армии. На пригородном острове с невероятной быстротой, за несколько недель, сложилась 33-я стрелковая дивизия. Она была образцовая, и начальника ей дали образцового, Михаила Карловича Левандовского, молодого офицера, недавнего военного комиссара Терской области, завоевавшего и полнейшее доверие и уважение. Но в конце апреля главнокомандование бросило 33-ю дивизию на подавление мятежа донского белоказачества.

Уход ее сорвал запланированные наступательные бои пехоты.

И все-таки XI армия продолжала накапливать силы.

Формировались 34-я стрелковая и 7-я кавалерийская дивизии. Чтобы не теребить свежие, еще не спаявшиеся части, их старались не вводить в бой. Пока противник не очень досаждал, на передовую слали астраханские заградительные отряды, коммунистов и беспартийных рабочих, они смело дрались. Не хватало командиров и политработников, их обучали на месте.

Линию на Саратов, единственную железную дорогу, связывавшую устье Волги с центральными губерниями, тревожили банды. Оборону линии передали специальному полку и нескольким отрядам. С одобрения Кирова для них сооружали бронепоезда. Они выглядели неказисто: товарные вагоны с амбразурами в стенах, обложенных изнутри мешками с песком. Но к орудиям поставили наилучших артиллеристов, командовал ими талантливый военачальник, бывший рабочий и будущий генерал-лейтенант Михаил Григорьевич Ефремов. Убийственный огонь самодельных бронепоездов страшил белобандитов, а позднее и деникинцев.