На арене старого цирка

Шкура была дорогая, жалованье — маленькое, и испуганная женщина стала просить кучеров помочь ей обыскать все помещения и закоулки цирка. Начали искать. Один из кучеров полез под галерку с огнем и там нашел шкуру. Она показалась ему слишком тяжелой, он позвал другого кучера на помощь. Только они тронули шкуру, как от нее пошел совершенно невероятный запах. Вытащили шкуру и увидели в ней уже почти разложившийся труп Антона. Вызвали полицию. Полицейский врач установил, что Антон убит прямо в сердце картечью. Смерть была моментальной. Стали рассматривать оставшиеся запасные патроны, они были тоже заряжены картечью. Патроны заготовлял и давал артистам сам реквизитор. Наверное, он впопыхах что-то перепутал и в результате погиб так нелепо.

Шестого июня в три часа дня отец послал нас с Костей в цирк за туфлями. Уже издали мы увидели, что из цирка торопливо выводят лошадей. Когда же мы подошли ближе, то услышали шум, суету и крики. Какой-то человек бежал нам навстречу и кричал: — Цирк горит!.. Цирк горит!..

Из здания цирка валил дым. Мы бросились опрометью домой и разбудили отца, отдыхавшего после обеда. Отец как был, в нижнем белье и ночных туфлях, бросился к цирку. Мать побежала за ним с одеждой. Мы, конечно, помчались за ними.

Когда мы добежали, цирк казался огромным костром. За квартал уже трудно было дышать от дыма. Пожарные были бессильны что-либо сделать. Картина была жуткая. Огонь полыхал, а из него несся отчаянный, непередаваемый вой животных. В огне бились лошади, которых не успели вывести. У цирка толпились бледные артисты. Отца едва удержали, он пытался прорваться в цирк, где погибало все его имущество: с таким трудом, сделанный реквизит и костюмы.

Здание горело всего каких-нибудь полчаса. Погода стояла жаркая, строительный материал был сухой, крыша толевая. Все содействовало огню, и цирк горел, как факел.

А около цирка бегала и металась в отчаяньи балерина-латышка. Она билась и кусала тех, кто ее удерживал и кричала: «Мое трико!.. мое трико!.. отдайте мое трико!..»

Бедная женщина все свои сбереженья — около трехсот рублей — хранила в уборной в стареньком трико, запертом в шкатулке. Она была так потрясена потерей, что помешалась, и ее увезли в психиатрическую больницу.

Отец записал в этот день следующее: «В три с половиной часа сгорел в цирке весь реквизит и все костюмы. До боли жалкую картину застал я у Девинье на квартире. Полиция для чего-то записывала убытки всех артистов. Посмотришь на Девинье — плакать хочется. Посмотришь на себя — нельзя удержать рыданья. Горе горькое. Жутко смотреть на пепелище. Лошади с обгоревшей кожей и вывалившимися кишками. Собаки, сгоревшие вместе с клетками. Сгорело все дерево, остались одни железные угольники, цепочки и обуглившиеся трупы собак.

Все свои сбережения артисты цирка вбивают в производственный реквизит, порой не доедая, и вот стихией уничтожено все, что копилось много лет и стоило упорного труда».

Город устроил сбор в пользу артистов. Театр дал спектакль. На долю отца пришлось пятьдесят рублей.

Положение нашей семьи было тяжелое. Отец был без службы, без реквизита, костюмов и без партнера, так как незадолго до пожара он окончательно порвал с Бервардо.

В это время один любитель-артист предложил отцу свои услуги. Отец решил попробовать работать с ним. Нужно было спешно готовить реквизит и так же спешно репетировать номера. Новый партнер отца, Мишель, работал уже в одном из цирков, как музыкальный клоун, но это было не то, что нужно. При уходе из цирка отец получил от Девинье расписку, что он обязуется в течение четырех лет выплачивать ему по сто рублей в год. О причинах пожара говорили разное. Кто рассказывал, что пожар произошел от спиртовки, другие утверждали, что был поджог и что за несколько дней до пожара директорские сундуки с костюмами были отправлены в Одессу. Конечно, дирекция пострадала меньше, чем артисты. Собранные городом и театром деньги переданы были Девинье. Кто-то подарил ему пару лошадей. Город отвел бесплатно место для постройки нового цирка и дал лес. Полиция разрешила устроить лотерею. Поджог цирка был возможен, так как задолженность Девинье исчислялась тремя с чем-то тысячами, а пожар покрывал их.

Начальник тюрьмы любезно предложил отцу помочь ему восстановить реквизит. Когда отец пришел сговариваться, один из арестованных крикнул смотрителю: «Не пускайте его, а то тюрьму подожжет».

Очевидно, даже в тюрьму проникли слухи о поджоге. Отец репетировал с Мишелем каждый день по восемь часов. И каждый день он нетерпеливо ждал почты — ждал ответа на разосланные им письма с предложением своих услуг.

Наконец, пришло письмо из Киева от Крутикова. Отец уехал в Киев и там заключил контракт с цирком Крутикова на зимний сезон на жалованье в двести пятьдесят рублей-обоим — ему и Мишелю. Это было мало, так как раньше отец один получал двести рублей.

Но выбора не было.

Чтобы натренироваться в работе с Мишелем, отец поехал в Харьков в цирк Лара на сто пятьдесят рублей на две недели. Мы переехали в Харьков всей семьей. На другой же день по приезде, на рассвете, отец взял меня и Мишеля, и мы пошли репетировать в цирк. Я работал за шталмейстера и говорил полным голосом. Репетировали раз восемь, потом вернулись домой и легли спать. О дебюте отец сделал такую запись.

«31 июля 1904 года. Дебют в цирке Лара с Мишелем прошел сверх ожиданья хорошо. Дирекция, все знающие артисты и публика были поражены Мишелем. Если, бог даст, так пойдет и дальше, то лучшего и требовать нельзя. Поживем, увидим».

I августа отец записывает: «Антре прошло очень плохо, а реприза еще хуже. Миша все спутал. Хотя без этого нельзя, но все-таки вина моя, с ним нужно как можно больше долбить».

И вот ежедневно отец встает чуть свет и репетирует с Мишелем и занимается со мной и Костей. Мишелю было трудно работать в цирке. Акробатикой он не занимался. Учиться прыгать ему было уже поздно.

Из Харькова (тоже для тренировки Мишеля) мы на короткий срок поехали в Ялту. В Ялте мы не нашли сразу комнаты, и нам пришлось ночевать в цирке в одной из уборных. Ночью стук в дверь. Отец спрашивает: «Кто там?» Никто не отвечает. Отец зажег свет и видит — из-под двери протягивается мохнатая лапа. Отец понял, что это медведь, схватил лежавший в углу топор, навалился на дверь, а медведя ударил по лапе обратной стороной топора. Медведь заревел. Рев его разбудил укротителя и служащих.

Оказалось, что клетка медведя стояля рядом с той уборной, где мы ночевали. Ночью зверь открыл клетку, но сорваться с цепи не мог и поволок клетку за собой к нашей двери.

На следующий день мы сняли комнату и перебрались из цирка.

Ялта как город мне понравилась. Но ялтинская богатая и расфранченная публика была неприятна. Чувствовалось, с каким презрением на тебя смотрят, если ты плохо одет.

Цирк посещала курортная публика попроще и местные татары.

На пляже было очень хорошо, но за пребывание на нем брали двадцать пять копеек. Это было очень дорого. Мы купались в городской купальне за три копейки.

Однажды отец пришел и неожиданно заявил, что завтра ми уезжаем, так как он у Лара больше играть не будет. Произошло следующее:

На представлении отец вышел в репризе к наезднику. Лару не понравилась реприза. Он велел оркестру играть, не дав отцу докончить.

— Это мог сделать только нахал… я у него больше работать не могу, — громыхал возмущенно отец, — он привык иметь дело с полуголодными пьяницами, которых он и по морде бьет. Я велел сегодня же выплатить то, что мною заработано, и уезжаю.

Нам было жаль расставаться с Ялтой, но ничего не поделаешь. На пароходе мы переехали в Одессу. Отец рассчитывал поработать в Одессе до киевского сезона. Но в Одессе дела были ужасны. Летние сады прогорали. Театр пустовал. Отец телеграммой запросил цирк Соббота в Кишиневе и получил предложение приехать на пятнадцать дней за двести рублей.

И вот мы в Кишиневе. Цирк Соббота маленький, но чистый. Много старых артистов: клоун Кисо, акробаты Нельсон, цирковая семья Нельдхен. На второй день по приезде отцу предложили вместо двухсот рублей за работу вдвоем сто пятьдесят рублей.