Веласкес

Величественное здание Пантеона было построено две тысячи лет назад и посвящено богам языческого мира. Много раз разливавшийся Тибр нагонял свои разрушительные волны на его стены, варвары, набегавшие на Рим, грабили, жгли Пантеон, а христиане брали здесь для постройки своих церквей камень, срывали лучшие украшения, забирали все, что только возможно было унести. И все же здание оставалось стоять гордою громадой, покоряющей своим величием, пока люди не опомнились. И седой Пантеон стал служить искусству. Здесь нашло свой вечный покой пламенное сердце великого художника Рафаэля ди Урбино.

Испанскому маэстро была оказана большая честь — в Пантеоне выставляли только работы великих и признанных. Рим признал его. Город чествовал художника, вознося хвалу его искусству, славя его умение и мастерство. Толпы людей стояли перед портретом. Хуану довелось услышать много хороших слов. Кисть Веласкеса сумела взволновать даже равнодушных, кто из простого любопытства приходил взглянуть на его творение. А как-то один из посетителей, тронув мулата за рукав и словно убедившись, что он настоящий, живой человек, громко произнес: «Как он похож на свой портрет!» Хуан был горд таким вниманием. На него словно бы переносилась частичка той славы, которая выпала на долю дона Диего.

А пока Рим восхищался портретом Парехи, Веласкес готовил ему новое диво — портрет папы Иннокентия X, который стал шедевром мирового искусства. Через века донес он потомкам великое мастерство художника, девизом которого было — писать только правду.

За окнами мастерской дни сменялись днями, а Веласкес не отходил от мольберта. Хуан не успевал размачивать кисти и готовить краски. Казалось, что к пятидесятилетнему художнику вернулась молодость.

Однажды утром, когда первый свет рождавшегося дня проник в мастерскую, Хуан, убиравший оплывшие за ночь свечи, скользнул взглядом по картине — и отпрянул: с полотна на него смотрел живой человек! Да, только могучий, оригинальный, независимый, гордый талант великого испанца мог создать такой шедевр! Хуан, первый зритель и первый ценитель полотен своего учителя, был потрясен. Портрет поражал не только совершенством формы, но и величайшей правдивостью. Отныне к этому произведению, как на поклонение святым местам, будут съезжаться в Рим художники различных стран, чтобы там, в небольшой зале, задрапированной красным бархатом, отдать честь памяти человека, творчество которого вдохновляло не одно поколение живописцев. Наш В. И. Суриков об этом портрете напишет в 1884 году: «Здесь все стороны совершенства есть — творчество, форма, колорит, так что каждую сторону можно отдельно рассматривать и находить удовлетворение. Это живой человек, это выше живописи, какая существовала у старых мастеров. Тут прощать и извинять нечего. Для меня все галереи Рима — этот Веласкеса портрет. От него невозможно оторваться, я с ним перед отъездом из Рима прощался, как с живым человеком, простишься да опять воротишься — думаешь, а вдруг в последний раз в жизни его вижу?»

Но пока портрета еще никто не видел и им мог восторгаться лишь Хуан. А дон Диего, окончив портрет, выполнял королевские поручения. Кое-что, ради чего король Филипп IV отправил его за тридевять земель, уже было сделано. Драгоценный груз — несколько полотен Тинторетто и Веронезе, купленные по счастливой случайности в Венеции, — хранился у знакомого банкира, ожидая отправки в Испанию. Вскоре должны быть готовы и заказанные у самых лучших мастеров в Генуе и Риме 32 гипсовых слепка с прославленных образцов греческой и римской скульптуры. В тот день, когда пораженный Пареха ходил под впечатлением увиденного им портрета, его учитель с благоговением взирал на слепок с головы «Моисея» Микеланджело, призванный украсить королевскую коллекцию.

Только поздним вечером удавалось Веласкесу попасть к себе в мастерскую, но и там его ожидали люди. Деловые свидания и переговоры с художниками, которых испанский гость звал в Мадрид для исполнения росписей королевского Альказара, наново перестроенного к тому времени, затягивались далеко за полночь. Римляне, жившие в одном районе с художником, перестали удивляться тому, что свет в его окнах горит до утра.

Уже уехали в Испанию приглашенные Веласкесом живописцы-декораторы Агостино Мителли и Аньола Микеле Колонн, но списку поручений не было видно конца. А тут еще Академия святого Луки приглашает пожаловать на свое заседание.

В большом зале Академии художеств святого Луки собрались едва ли не все художники Рима. В наступившей тишине отчетливо и торжественно прозвучали слова:

— «Диего де Сильва Веласкес, придворный художник его величества короля Испании, с сего дня и часа избран членом Академии святого Луки».

Горячо поздравляли дона Диего его многочисленные друзья. Такой чести удостаивался в Риме редкий из иностранцев. Приятно слышать из уст Клода Лоррена теплые слова привета, искренними и сердечными были пожатия рук сдержанного Сальватора Роза и Пьетро да Кортона. Но у великого маэстро тяжело было на душе. Почему здесь, в солнечной Италии, где так мало видели из написанного им, его признали и поняли сразу? А в родной Испании, которая одна царила в сердце Веласкеса, каждый час нужно было доказывать, что почести его кисти воздаются недаром?

Через несколько дней уже весь Рим говорил о новом произведении испанца. Знатоки и ценители искусства в один голос заявили: «Все созданное в прошлом и настоящем было лишь рисованием, и только это сама правда». На портрете Иннокентий X был изображен таким, каким увидел его Веласкес в первое посещение. Преобладали красно-малиновые краски. Трудно было себе представить, что существует такое богатство красного цвета, такое бесконечное разнообразие его оттенков. И хотя краски не раздражали и не утомляли глаз, все же эта зловещая гамма создавала обстановку беспокойства и настороженности. Яркие лучи солнца, бурным потоком заливая фигуру, заставляли краски сверкать и повышали иллюзию жизненности. А светотени, облегчая кое-где общий фон картины, создавали глубину пространства, атмосферу. Жутко выделялось некрасивое, с грубыми чертами лицо блюстителя престола святого Петра. Страшные багровые блики играли на нем, просвечивая реденькую бородку. Четко выделялись наряду с красными тонами белые краски сутаны, воротника, манжет. А в левой руке папы белело письмо с надписью:

«Alla Santta di Nro Sigre Innocencio X Per Diego de Silva Velazquez de la Camera di S. Mta Cattca» [47].

Каков он, этот человек, голубые глаза которого пристально-зло и недоверчиво смотрят на мир? Может ли он верить людям, если его же невестка, вдова старшего брата, Олимпия Модальчинни, безжалостно и нагло обкрадывает и обманывает его? А может, он вспомнил свой путь к трону — цепь злодеяний и обманов? Тогда кому же верить? Одному богу? Подозрительный, он своей нелепой и жестокой деятельностью разогнал и отпугнул сторонников и друзей и остался совершенно один на своем троне, ненавидящий и ненавидимый. Одиночество стало уделом этого старого человека, результатом всей деятельности которого было сооружение для Рима новой тюрьмы. Но не одна лишь старость согнула его. В бессилии папы — глубокие социальные корни. Портрет наводил на мысль о бесперспективности, дряхлости, ненужности самой системы католицизма, которая изжила себя и должна кануть в Лету вместе со своею историей — жуткой, кровавой, зловещей историей средневековья.

Может быть, сам Веласкес и не догадывался об этом, но столь велика была сила его таланта, сила его реализма, сумевшая подсказать художнику правильное решение такой сложной задачи!

Что могло спасти Иннокентия X от безжалостного бега времени, от наступления нового завтра без всякой будущности для него? Оно приближалось и рождало страх, сейчас еще глубоко запрятанный.

Портрет словно выносил приговор, который не замедлила подтвердить жизнь: святой отец бесславно скончался и в самом дешевом в Риме гробу, за которым не двигалась ни одна живая душа, был похоронен в семейной усыпальнице Памфилы. Таков был этот разоблачающий портрет, соединивший в себе все — прошедшее, настоящее и будущее.