На войне и в плену. Воспоминания немецкого солдата. 1937—1950

Это заявление одновременно и сбивало с толку, и внушало надежду. С этой непонятной надеждой я и прибыл тогда в Сибирь. По мере того как я стал больше узнавать об уголовниках, чувство уверенности, вызванное тем пророчеством, крепло. Эти люди были на удивление хорошо информированы. Повсеместно бытовало мнение, что разветвленные преступные организации имеют друзей даже в самых высших сферах советского руководства. Возможно, это и не соответствовало действительности, но сами лидеры уголовников предпочитали поддерживать такую веру, поскольку это способствовало росту их авторитета. Однако абсолютно точным является то, что у них были собственные таинственные каналы получения информации, а в тюрьмах и лагерях они жили и питались гораздо лучше, чем большая часть не принадлежавших к этому кругу их соотечественников, осужденных за нарушение закона.

Благодаря отношению главаря уголовников я стал пользоваться в 10-й камере привилегированным положением, всегда получая свою долю добычи. Это выглядело так. Кто бы ни получал посылку с воли, «счастливцу» позволялось подойти к двери в камеру и расписаться в ее получении в целости и сохранности. После этого, не смея даже дотронуться до содержимого, он нес ее к уголовникам и просил главаря взять оттуда то, что тот пожелает. Во всяком случае, такой порядок действий считался общепринятым и был самым безопасным. Если заключенный предпочитал сам открывать посылку и отдавал что-то оттуда главарю, а тот счел этот дар недостаточным, в отношении «нарушителя» тут же принимались карательные меры. Его избивали и отнимали у него все содержимое посылки. Если несчастный пытался бежать к двери и жаловаться, он подвергался за это еще более жестоким побоям. Надзиратели никогда не вмешивались в подобные происшествия. Сам главарь очень редко касался кого-то даже пальцем, вся грязная работа делалась его подчиненными.

В нашей камере примерно по пять—десять человек каждый день получали из дома посылки, поэтому дела у главаря уголовников шли хорошо. Однако он оставлял себе только небольшую часть подношений, а остальное предпочитал раздавать членам своей шайки, а также фаворитам. Через несколько дней в камере был уже примерно десяток немецких пленных, и все мы были непременными членами этого списка.

— Им пришлось голодать годами, — пояснял свое отношение к нам главарь, — и они ничего не получают из дома. Если кто-то из них попросит у вас закурить и получит отказ, я буду отдавать им ваш паек, и тогда вам самим придется выпрашивать милостыню.

Такая угроза была очень действенной, и мы никогда не испытывали недостатка в куреве. Сам тюремный паек был таким: утром нам выдавали кружку горячей воды, примерно сто граммов сахара и фунт хлеба. Днем каждый получал полтарелки капустного супа, еще миску того же супа нам выдавали вечером. Тот суп можно было есть без ложки: если там и попадалось что-то из гущи, то это был случайно оказавшийся в вашей тарелке капустный лист.

Некоторым из заключенных разрешалось на время покидать стены тюрьмы, выполняя различные работы за ее пределами, и я решил присоединиться к ним. Все же это было лучше, чем сидеть целый день в четырех стенах и дышать спертым воздухом в компании еще сотни человек. В камере было очень мало места, окна открывали только в определенные часы. На работы набирали по утрам во время короткой физической зарядки. Но вербовщик предпочитал брать только заключенных, которые получили небольшие сроки, и мои десять лет автоматически ставили меня вне этого списка. Узнав об этом правиле, я обратился со своей проблемой к главарю уголовников.

— Я могу попасть на работы? — спросил я у него.

Он ответил:

— Здесь есть работа для кузнецов, маляров, разносчиков еды, плотников, портных, ну и некоторых других. И ты, конечно, можешь на нее рассчитывать.

Я упомянул о своем сроке, но он отмахнулся от этого довода и сказал мне:

— Завтра утром подойди к ответственному за работы, я замолвлю за тебя словечко.

На следующий день наш вербовщик в первую очередь стал выкрикивать сапожников:

— Есть ли здесь сапожники?

— Да, — ответил кто-то, — но я хочу хоть несколько лет отдохнуть от этой паршивой работы, так что занимайся ею сам.

Говорившего поддержал дружный рев голосов, после чего тот, кто выкликал на работы, сердито прокричал:

— Но я могу заставить вас работать!

— Это вряд ли, — отозвался упрямый сапожник, — я здесь на пересылке, а по закону те, кто ждет этапа, не работают.

И снова раздался дружный смех. Было похоже, что в тот день все дружно решили бойкотировать работы. Безнадежным тоном вербовщик начал выкрикивать кузнецов. В ответ отозвался парень из Померании, которому так же, как и мне, изрядно надоело сидеть и ничего не делать.

— Кто ты по национальности?

— Немец.

— Это невозможно. Начальник не разрешит мне брать немцев.

Потом стали набирать трех маляров. Я и еще двое моих соотечественников тут же вызвались на эти работы:

— Мы все маляры, трое лучших маляров во всей Германии.

— Мне не хотелось бы связываться с вами, — признался вербовщик, — мне нужно будет сначала получить разрешение у начальника, и только потом я смогу использовать вас даже на внутренних работах.

В этот момент в нашу сторону направился главарь уголовников. Он начал что-то выговаривать вербовщику недовольным тоном. Вербовщик слушал его неохотно, потом снова обратился к толпе:

— Маляры! Мне нужны маляры-русские.

Но русские заключенные явно не были настроены на работу. В недвусмысленных выражениях они давали вербовщику советы, как именно он должен был поступить с собой и своей работой. В результате немцев отвели к начальнику тюрьмы, который спросил у каждого о сроке заключения по приговору, причинах, по которым человек был осужден, а потом, наконец, дал согласие на то, чтобы нас направляли на работу внутри территории тюрьмы. Вернувшись в камеру, я горячо поблагодарил нашего главного уголовника, но он только отмахнулся от моих слов, будто он сам был начальником тюрьмы и наша отправка на работы была для него пустяковым делом.

Большинство русских уголовников питали отвращение к любым работам, предпочитая лежать и спать в душной камере или резаться в карты. Очень часто все помещение камеры занимало несколько небольших групп, собравшихся вокруг четырех-пяти игроков. И так целый день. Настоящие карты иметь не разрешалось, поэтому колоды карт рисовали. Процедура была очень простой. Между собой склеивались с помощью хлеба и воды два газетных листа, затем их тщательно разглаживали. Из обуви извлекали клей, который сжигали. Полученная черная сажа смешивалась с сахаром и водой до состояния густой кашицы. Именно этим составом на карты и наносились нужные символы. Единственным отличием от нормальной колоды было то, что здесь все масти карт были черного цвета.

Игры велись в высшей степени азартно. Вряд ли обстановка была бы намного более напряженной, если бы участники были миллионерами и поставили на кон все свое состояние. Здесь не переходили из рук в руки мешки с золотом, богатые поместья или экзотические красотки, но для игроков поставленное на кон имело не меньшее значение: ботинки, сапоги, рубашки, шапки, куртки, штаны. Иногда мне приходилось видеть человека, на котором не было совсем ничего надето, кроме позаимствованных у кого-то трусов или заношенной рубашки без рукавов. Игроки могли заранее проиграть свой хлебный паек за несколько дней вперед. Но каким бы отчаянным ни было положение игрока, карточные долги всегда выплачивались полностью и своевременно. Даже аристократы прошлого вряд ли могли бы стать примером для этих картежников в исполнении этикета, предусматривающего обязательный расчет по долгам. Обмануть партнера по игре, не выплатив долг, считалось в тюремном сообществе одним из худших преступлений.

Сам я не был азартным игроком в карты и поэтому был рад любому случаю, позволявшему отвлечься от подобной атмосферы. Моя работа маляра позволяла мне перемещаться по всей территории тюрьмы, и за свою помощь лидер уголовников вскоре возложил на меня обязанности почтальона. Он передавал мне записки для своих друзей и коллег в других корпусах, которые я должен был доставить до адресата не читая. Это поставило меня в довольно опасное положение, поскольку, если меня поймают, мне грозило за это одиночное заключение. Но и в этом случае, как заверил меня один из уголовников, мой наниматель сумел бы компенсировать такое наказание едой и табаком, которые мне передавались бы через... надзирателей, поскольку я пострадал бы, выполняя его поручения.