Шаги по земле

В раннем детстве было у меня еще одно обязательное занятие, касающееся зимних заготовок, — собирать падалки яблок, срезать с них съедобные кусочки и нанизывать на нитки для вяления. То же я делала с созревшими абрикосами — снимала с веток, расколупывала и половинки укладывала на специальные фанерные листы. Гирлянды яблок и листы с абрикосами мы развешивали и выставляли в тени, иногда размещали на чердаке, а готовые сухофрукты ссыпали в тканевые мешочки для хранения. Некоторые люди даже шелковицу сушили, но мы — нет.

А что случалось с хорошими яблоками зимних сортов, какие чудеса!

Предварительно папа привозил машину свежей ароматнейшей соломы и забрасывал ее на чердак сарая, где расстилал ровным слоем. Затем мы бережно снимали с деревьев целые, не тронутые червоточиной плоды и укладывали в эту солому. Так они хранились почти до весны, незаметно уменьшаясь в количестве. Аромат яблок на том чердаке ни с чем нельзя сравнить! И даже солома, которую мы снимали по весне, чтобы вымести чердак и к осени загрузить его новой, вкусно пахла яблоками, сгорая в летней плите. Можно представить, как я была взволнована песней Е. Мартынова «Яблони в цвету», когда она появилась — при одном только упоминании о яблоках я возвращаюсь памятью в тот благоуханный садом сарайчик, на тот сухой, шуршащий соломой чердак, и слышу хруст яблок, съедаемых в морозы, когда так хотелось чего-то витаминного.

Лето заканчивалось выкапыванием, сортировкой и закладкой в погреб картофеля, позже — сбором тыкв и буряков. И огород засыпал, трудно дыша. Мы его очищали от ботвы и стеблей растений, причесывали граблями, приглаживали, а он — уже отдыхал. Стоял с умытым, торжественно-уставшим ликом, покойный, умиротворенный.

Летние дни тогда не были слишком знойными, температура редко доходила до 31–32 °C, таких дней набиралось не более десятка за сезон. Распорядок маминой работы был таков, что обеденный перерыв приходился на самый солнцепек — с 14 до 16-ти часов. Она прибегала домой, и я старалась сперва накормить ее, а потом дать возможность часок поспать на диване. Отправляя же обратно на работу, смачивала водой ее косынку. Став старше, любила переделать всю домашнюю работу, чтобы мама, придя с работы, просто отдыхала. Не всегда это получалось, и она часто «отдыхала» на огороде.

А ночи! Ночи говорили со мной шелестом тополей, и был он как протяжная украинская песня о разлуке и одиночестве, о не сложившейся судьбе. Тоска в том шелесте чувствовалась такая, к которой не привыкнуть, не унять, которая всегда болит. Словно вокруг меня, во мне, со мной — и мной! — было что-то утрачено, что-то обещанное пронеслось мимо, что-то осело в душе от несбывшихся надежд, обманутых ожиданий, щемящей тщеты.

И я понимала — это подступает ко мне вечность, и шепчет что-то. Тополя лишь вторили ей. Ее мотив — печаль постоянных расставаний: с днем, с впечатлениями, с прошумевшим дождем и радугой после него, с прочитанными книгами. Больше не повторится моя первая встреча с Айвенго, таинственным и прекрасным рыцарем, который волновал и грел, и светил мне. С утра это все представится другим, уже видящимся издалека — случившимся не теперь. И я пройду мимо него, возможно, слегка вполоборота — взгляну на миг и вскользь.

Я не буду лежать под яблоней с той самой книгой в руках, и на меня не упадет то краснобокое яблоко, которое вчера я отерла о купальник от дымного налета нетронутости и съела. И не поплывут надо мной те самые облака, что походили на танцующих Эвридик. Все это — в прошлом, о нем вздыхает вечность грудью ночи. У нее нет рук, и она обнимает меня мраком; нет горла, и она поет листвой.

По сути, осень начиналась первым похолоданием после Спаса, когда по утрам уже становилось зябко и сыровато, возникали туманы с росами. Но это в природе, а в наших душах лето длилось до конца теплых дней, и только первые шерстяные вещи, нитяные жакеты, чулки, вынутые из шкафов, его венчали. Так мы продлевали лето еще на месяц.

Осенью производились заготовки на зиму. Мама обязательно закупала мешок сахара и мешок муки, крупы, разные вермишели-макароны, жиры, спички, соль, специи, пряности, консервы — загружала в кладовку, где стояли деревянные ящики с непременным салом, и перекладывала это добро головками чеснока и плодами каштанов. Папа же все лето ловил верховодку и плотву, солил и вялил, закрывая от мух мешочками из марли. И мы ели ее с помидорами, сколько хотели — такое лакомство! Но и на зиму оставались целые гирлянды этого деликатеса, одетые в те же шубки из марли, дразняще пахнущие солнцем и водорослями. Они висели на гвоздях, вколоченных в стены, и от их вида и духа уже с сентября мечталось об отварном картофеле с приправой из жаренного на сале лука. Еще папа покупал в колхозных садах яблоки, а на полях помидоры, баклажаны, перец, бахчу — это добро до самых холодов лежало под сараем, сваленное в кучи, откуда его брали на переработку в разносолы или в готовку на стол.

Осень у нас дома пахла прогретыми обветренными полями и рекой: дынями и рыбой.

Постепенно земля остывала и наполнялась легкой осенней влажностью, начиналось вскапывание огородов на зябь — подготовка к весенним посадкам. По дворам слышались характерные звуки, сопровождавшие заточку лопат напильниками, а над огородами то тут, то там возникали дымки с чудным запахом — это жгли высохшую ботву и листья с деревьев. Огороды преображались, приобретая черный цвет и поверхность мелкого каракуля, а по ним важно расхаживали жирные домашние куры, поедая червей.

Фактически осень завершалась большим праздником — годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции. По новому стилю это был день 7 ноября. Мои детские воспоминания о нем затмеваются более поздними — роскошными городскими празднованиями. Помню только, что после осенних каникул мы меняли демисезонные одежды на зимние.

Мне казалось совершенно справедливым, что счет годам мы ведем именно от дня зимнего солнцеворота. Пусть не ровно от 21 декабря, а с начала последующего месяца — с 1 января, но все же это правильно. День пускается в рост, значит, начинается новый круг развития природы — новый год.

А пик зимы выпадал на Крещение, когда стояли лютые морозы. Ночью мы шли к пруду, там — люди, огни факелов и переносных фонарей, смех и взрывные выкрики окунающихся в прорубь. Помню ее — небольшую круглую лунку с обледенелыми наростами по краю, где мог поместиться только один человек, да и то — если находился храбрец, которого после купания вытягивали оттуда многие руки сразу. Был там и отец Василий, наш батюшка, квартировавший у бабы Саланки, нашей соседки. Остальное расплывается в инее остывшей памяти.

Наутро — сизый воздух, безветрие и прямые дымы из дымарей. Руки, привыкшие обходиться без варежек, прилипают к металлическим предметам: ручке входной двери, ведру, ручке колодезного коловорота. Мне, одевшейся перед выходом на прогулку, поднимают воротник и подвязывают шарфом.

Как тут не вспомнить первую зиму в городе, поразившую двумя наблюдениями. Первое: на улице мороз, снег, а мы на переменке открываем окна аудитории и стоим около них, согреваемые снизу батареями. Какая расточительность! Зачем же так топить, чтобы было жарко? Уже тогда мне казалось, что это не может не кончиться крахом, чем-то огорчительным. Второе: я просыпаюсь утром, а в комнате тепло, жарко! От этого у меня болит голова, чувствуется вялость в теле, нежелание никакого действия. Как неумно! Ведь утром надо просыпаться бодрым и готовым к многочасовому движению, а для этого полезно спать в прохладе и просыпаться в холоде, как заведено у нас в селе. Городская зима мне не понравилась.

Зимой мы тоже много времени проводили на улице. Утром нас будили тарахтенья колхозных тракторов, моторы которых с трудом заводились на морозе от скрипучего вращения ручек мечущимися возле них трактористами. Затем моторы разогревались по полчаса, при этом фыркали, выли и трещали разными голосами на всю округу. Увы — трактористы вставали с рассветом, слишком рано… И слишком гулкая тишина стояла над селом. Контраст был разительным. Как было хорошо, когда не было тракторов — иногда эгоистично думала я, проснувшись от тарахтенья моторов и понимая, что уже не усну и надо вставать в такую рань. Но досада моя быстро проходила, и я бежала посмотреть, какие льды наросли за ночь на окнах, а затем, ежась от холода в нетопленном, остывшем доме, быстро одевалась и мчалась посмотреть, как трактора покинут двор МТС. Все-таки они еще были в диковинку, ибо помнились медлительные волы, перевозящие тяжести на длинных грузовых бричках.