Лиля Брик. Жизнь и судьба

«Я соскучился по вас, Володя, — миролюбиво сказал Пастернак, едва переступив порог. — Я пришел не спорить, я просто хочу вас обнять и поздравить. Вы знаете сами, как вы мне дороги». «Пусть он уйдет, — ответил на это Маяковский, обратившись к стоявшему рядом Льву Кассилю. — Так ничего и не понял». Пастернак выскочил без шапки, в распахнутой шубе, с отчаянным, растерянным лицом, Шкловский за ним... В столовой повисла напряженная тишина. Эту сцену застала Лиля, которая легла вздремнуть в соседней комнате и была разбужена криками. Исправить что-либо не удалось

Евгений Борисович Пастернак, сын поэта, опираясь на мнение Лили, Шкловского и других участников праздника, ставит под сомнение точность воспоминаний Льва Кассиля, со слов которого мы и знаем теперь детали того инцидента. Но Лиля вряд ли может считаться свидетелем, поскольку, как сказано, вышла к гостям уже — в прямом смысле — к шапочному разбору. Шкловский в данном случае слишком заинтересованное лицо... У других могли запечатлеться в памяти те детали, которые им ближе: воспоминания всегда такой документ, который легко может быть оспорен. Дели, в конце концов, не в деталях. Дело в том, что вообще никем не оспаривается и имеет — по крайней мере для нашего рассказа — особо существенное значение. Маяковский был предельно взвинчен, он не слишком адекватно реагировал на ситуацию, пришедшие под утро гости могли и не знать, в каком душевном состоянии он находился.

Весь январь ушел на подготовку выставки в писательском клубе. Лиля вместе с Маяковским составляла список гостей, приглашенных на ее открытие, рассылала извещения и билеты. В списке, среди прочих, было не только много чекистов и цекистов, но и сам товарищ Сталин. Тот же самый товарищ слушал 21 января Маяковского в Большом театре, где по случаю шестой годовщины со дня смерти Ленина поэт читал вступление к своей новой поэме «Во весь голос». Сталин слушал— и даже аплодировал. Тем основательней казались надежды: почему бы на открытие выставки не прийти и ему, и другим вождям? Никто, разумеется, не пришел. Но зал, отданный выставке, был все равно переполнен. Позже, поддавшись мрачному настроению Маяковского, это мероприятие, к которому он так готовился, назовут почему-то провалом.

Сам он выглядел усталым, его запавшие глаза, бледность лица, отчужденность и молчаливость запомнились всем, кто пришел. По бумажке, упавшим голосом он через силу прочел вступление к поэме «Во весь т’олос» и позволил себя сфотографировать набежавшим на открытие репортерам. Успех был вполне очевидным. Лиля силилась понять, чем же в таком случае было вызвано его отчаяние. Так и не догадалась. Вопреки своим прежним позициям, вопреки тому, что он обличал в своих пьесах, Маяковский вдруг возжаждал признания не у «массы», а у властей. У тех, кто как раз и породил жестоко осмеянный им бюрократизм! Испугался, возможно, оказаться в немилости, тонко почувствовав приближение грядущих событий и место, которое в них будет ему уготовано.

Имел основания ждать к юбилею ордена. Вместо этого глава Госиздата, горьковский любимец Артемий Халатов, приказал вырезать портрет Маяковского из уже отпечатанного тиража журнала «Печать и революция», самовольно решившего отметить юбилейную дату. Ни одно официальное лицо не удостоило выставку своим вниманием, а он только официальных и ждал. «Ну что ж, бороды не пришли, обойдемся без них», — горько пошутил Маяковский, приступая наконец к своей вступительной речи. Без «бород» переполненный зал казался ему пустым.

Все остальные были «своими» и, стало быть, в расчет не брались.

Никого не предупредив (даже Лилю и Осипа!), Маяковский вступил в Российскую ассоциацию пролетарских писателей (РАПП), принимавшую участие в травле его самого и близких друзей, и тем самым обрек РЕФ, в котором еще оставались и Лиля, и Осип, на неминуемый распад. Во главе РАППа стоял Леопольд Авербах — родственник прямого шефа Агранова, лубянского главаря Генриха Ягоды. Вряд ли Маяковский мог бы решиться на такой шаг без дружеской «подсказки» Агранова.

Лиля узнала об этом его поступке, находясь в Ленинграде, и, судя по всему, даже не поняла, что в точности произошло. Возмущенные «предательством», Асеев и Кирсанов первыми порвали со своим бившим кумиром. Еще не утихла шумная кампания против заграничной поездки Бриков, когда Маяковскому пришлось их защищать и хлопотать о выездных визах, — началась новая кутерьма, от которой он не мог уклониться. Вчера еще ходивший в его учениках, совсем молодой Семен Кирсанов опубликовал скандальное стихотворение «Цена руки», грозясь «соскоблить со своей ладони все рукопожатья» учителя. Маяковского явно вызывали на новую драку.

Накануне открытия выставки премьера «Бани» прошла в Ленинграде. Через несколько дней до Москвы дошли разгромные рецензии в ленинградских газетах и отклики очевидцев, в том числе и самых благожелательных. Лиля ездила на премьеру, но о том, что произошло, рассказала Маяковскому в максимально щадящем его варианте. Впрочем, он все понял и так. «Публика встречала пьесу с убийственной холодностью, — вспоминал впоследствии о премьерном спектакле Михаил Зощенко. — Я не помню ни одного взрыва смеха. Не было даже ни одного хлопка после двух первых актов. Более тяжелого провала мне не приходилось видеть».

Приближалась более важная и — с учетом сложившейся вокруг Маяковского обстановки — более опасная по возможной реакции премьера той же «Бани» в театре Мейерхольда. Но этого события Лиля и Осип не дождались. Они и так уже отложили вожделенный отъезд в Европу до дня закрытия выставки «Двадцать лет работы». Вместо одной недели выставка — по требованию публики — продолжалась две. Но «бороды» все равно не пришли. Свыше пятисот человек приветствовали Маяковского 15 февраля на церемонии закрытия— он все равно был подавлен. Еще больше, чем на открытии.

Не придав значения его состоянию — разумеется, не адекватному реальности ситуации, но все равно безмерно тягостному для него самого, — Лиля и Осип 18 февраля отправились в путь. В письме, адресованном Брикам в Берлин, Маяковский сообщил: «Валя и Яня <то есть Агранов с женой> примчались на вокзал, уже когда поезд пополз. Яня очень жалел, что не успел ни попрощаться, ни передать разные дела и просьбы. Он ОБЯЗАТЕЛЬНО <подчеркнуто Маяковским> пришлет письмо в Берлин».

Эти загадочные строки дали впоследствии основания антибриковской «рати» предложить версию, будто Лиля и Осип отправлялись в Европу как агенты Лубянки, а Агранов должен был передать с ними какие-то задания чрезвычайной важности. Но такие задания вряд ли даются на перроне вокзала перед отходом поезда. И важные секретные документы (предметы?) вряд ли отправляются с курьерами, подлежащими таможенному досмотру по обе стороны границы. Наконец, что же это за шпионский «патрон», который опаздывает к отбытию своих агентов? Уж мог бы тогда, ради столь важного дела, задержать их отъезд на пограничной станции и отправиться им вдогонку.

Но ведь «разные дела и просьбы» все-таки были! И письмо (не для того же, чтобы доверить шпионскую тайну обычной почте!) Агранов почему-то ОБЯЗАТЕЛЬНО должен был отправить в Берлин. Весьма вероятно, что какие-то специальные задания (встретиться... поговорить... довести до сведения то-то и то-то... рассказать впоследствии о реакции...) Брики все же имели. Из письма Лили (Берлин, начало марта) видно, что другие (а может быть, те же?) задания ей дал и другой лубянский товарищ — Лев Гилярович Эльберт. «Обязательно скажи Снобу, — просила она Маяковского в письме из Берлина, — что адрес я свой оставила <тому, кому было велено! >, но никто ко мне не пришел, и это очень плохо».

Кому — плохо?! Мы вправе — и должны! — задать этот важный вопрос. Чем обременила и обеспокоила Лилю неявка анонимного адресата, если просьбой оставить свой адрес ограничилось полученное ею задание? Почему данные ей поручения, которые она в своих письмах неуклюже шифрует, Лиля принимала так близко к сердцу? Перечень загадок станет еще более длинным, если учесть, что именно Сноб — чекист Лев Эльберт, а не кто-то другой из друзей (впрочем, с ними уже все было порвано) переселился в Гендриков после отъезда Бриков и заменил Бриков в качестве ежедневного общества «осиротевшего» Маяковского. Лубянские иерархи от него просто не отлипали, случайно (или намеренно?) оттеснив от поэта его привычный крут.