Шукшин

«Любавины» были опубликованы журналом «Сибирские огни», что, конечно, замечательно, хотя как знать, — публикация романа в «Октябре» в 1963 году могла изменить и писательскую судьбу Шукшина, и судьбу «Октября», а с нею и всю расстановку литературных сил 1960-х годов. Еще более жаль, что роман не был принят «Новым миром». Разумеется, задним числом никакую историю литературы не перепишешь, но когда мы говорим о новомирской легенде и вспоминаем Солженицына, Домбровского, Искандера, Владимова, Василя Быкова, Трифонова и в том числе слова последнего о «почвенной фанаберии Твардовского», то именно Шукшина с его большими вещами — «Любавиными», а позднее с романом «Я пришел дать вам волю», также «Новым миром» отвергнутым, — журналу не хватило, чтобы полностью трифоновский диагноз подтвердить.

И Шукшин свою обиду на «Новый мир» запомнил. Юрия Скопа, которому новомирская редакторша, одетая в пышный брючный костюм (правда, о ком именно идет речь, сказать наверняка трудно), вернула одну из его повестей, Василий Макарович утешал: «Не расстраивайся. Они у меня “Любавиных” не взяли. И она вот, та самая… тоже мне сказала то же самое. Честное слово! Слово в слово! Что у меня, так сказать, “натужно-нутряной стиль”. А я до сих пор не понимаю, как это».

ЧУЖОЙ СРЕДИ СВОИХ

Тут вот что еще стоит заметить. Василий Шукшин был, конечно, очень неправильным писателем. По аналогии с булгаковским «нетеатральным человеком» Максудовым, Шукшин был и оставался до конца дней совершенно «нелитературным человеком». Он не понимал и не желал понимать правил литературной игры, всех этих группировок, групп, партий, открытых или сокрытых манифестов, он не прошел школы Литературного института или работы в какой-нибудь редакции (правда, едва ли он там больше недели продержался бы), и для него факт публикации в том или ином журнале вообще никакой роли не играл. Можно с высокой долей вероятности предположить, что если бы Кочетов не обиделся на Шукшина и если бы не возражал Твардовский, то он печатался бы и в «Октябре», и в «Новом мире», везде оставаясь самим собой. Во всяком случае, в «Новом мире» и «Молодой гвардии» (журнале) Шукшин печатался, несмотря на все противоречия, между этими журналами существовавшие.

Это очень хорошо почувствовал Виктор Некрасов, который, искренне любя Шукшина, не оставлял попыток его опекать и уберегать от возможных ошибок и ложных ходов на неведомом молодому собрату коварном литературном поле. Виктория Софронова (дочь писателя Анатолия Софронова), познакомившаяся с Шукшиным в 1964 году и также сразу ставшая поклонницей его творчества, вспоминала о том, как она написала рецензию на рассказы Шукшина для журнала «Знамя», а еще одну рецензию — для журнала «Москва» — попросила сочинить Михаила Алексеева, полагая, что Алексееву «должны были быть близки эти рассказы Шукшина».

Алексеев под ее нажимом рецензию написал, но вот что последовало далее: «На эту рецензию была своеобразная реакция прекрасного и уважаемого писателя Виктора Некрасова. Василий Макарович показал мне его письмо, не без желания узнать, что думаю я по поводу содержащегося в нем предостережения относительно людей, вернее, пожалуй, фамилий людей, так его расхваливших. Подобная реакция для меня была полной неожиданностью и воспринята как обидная предвзятость: я-то знала, почему и сама писала и “выбивала” алексеевскую рецензию! Но то было — мое знание, “моя колокольня”. Теперь же я, кажется, способна понять, с какой колокольни взирал тогда на первые шаги самобытного таланта именно он, Виктор Некрасов, какие перспективы, а еще более очевидно, превратности в его судьбе предвидел, либо не хотел допустить. Таким образом, буквально с первых своих шагов Шукшин оказался в центре литературного внимания — и “тех”, и “других”. Но, слава Богу, талант он на то и талант, что он — самостиен и сам по себе, хотя, ох, как зависим от всего и всех… Когда однажды Василий Макарович пришел вместе с Михаилом Казаковым, я не так уж и удивилась».

Значит ли это, что в середине 1960-х битву за Шукшина выиграли либералы? Нет, конечно, но несомненно вся эта история придавала Шукшину вес и обаяние. Раз за такого парня боролись, значит, было за кого бороться. Если о Шукшине одобрительно писали, несмотря на его чуть ли не демонстративный уход из «Октября», критики из консервативных журналов «Знамя» и «Москва», следовательно, он действительно был им важен и они не теряли надежды его вернуть, о чем предупреждал в письме и учил уму-разуму «наивного» Василия Макаровича опытный Виктор Платонович. А дочь Анатолия Софронова повела с Шукшиным свою игру. Больше того, если позволить себе пофантазировать и увлечься конспирологическими теориями, то будущую историю любовных отношений Василия Макаровича и Виктории Анатольевны можно при желании уложить в классическую шпионскую схему: отрядили умную, красивую, талантливую женщину, чтобы с ее помощью вернуть заблудшего Шукшина в свой стан.

Этого сюжета мы еще коснемся. А что до либералов, то, конечно, герой в кирзовых сапогах, как позднее назовет Шукшина Сергей Залыгин, никогда ни идейно, ни организационно к их числу не принадлежал, но ведь и не отталкивал, не чурался, в числе своих любимых писателей публично называл Виктора Некрасова даже тогда, когда это было уже совсем небезопасно. (И в рабочих тетрадях Шукшина есть запись, посвященная Виктору Платоновичу в противовес писателям официозным: «В рассказах В. Некрасова происходит то, что происходит, но в ваших-то, Марковы, Баруздины, совсем же ничего не происходит, потому-то всё — ложь и беспомощность».)

Тут дело не только в том, что Шукшин в отличие от многих своих коллег был внутренне беспартийным, совершенно независимым человеком. И даже не в том, что идеология его рассказов шла «поверх барьеров», и Шукшин — редкий пример писателя, который всюду дома или, точнее, всякий дом ему рад (ну разве отказался бы Кочетов от опубликованного впоследствии в «Новом мире» рассказа «Сре́зал» — да двумя руками бы опубликовал! — это ж практически концентрат «Чего же ты хочешь?»). Скорее у него изначально была не писательская, а киношная психология, где самый важный показатель есть зрительский успех, кассовый сбор, чего в литературе не было: в условиях отсутствия книжного рынка и наличия книжного голода книги и журналы расходились и так, а тиражи определялись не литературным качеством, но статусом автора. И если задача писателя, особенно в 1960-е годы, когда обозначилось внутрипартийное дробление якобы монолитной советской литературы, состояла отчасти в том, чтобы найти своего читателя, свое окружение, свой круг, свой клуб, потому так важно было, в каком журнале ты печатаешься и против кого пишешь (хорошо известна формула Твардовского: против чего эта вещь?), то Шукшин видел свою задачу в том, чтобы охватить всех, а не искать какого-то особого, личного читателя. Как он сказал об одном из своих фильмов: «Очень хочется, чтобы зритель наш, заплатив за билет пятьдесят копеек, уходил из кинотеатра не с определенным количеством решенных проблем, насильственно втиснутых ему в голову, а уносил радость общения с живым человеком» — так же относился и к своим рассказам. Он писал не «новомирскую» прозу, не «октябрьскую» — он писал свою, шукшинскую прозу, предназначенную всем, потому и стремился расширить свое присутствие в журнальном пространстве, использовать любую площадку для высказывания.

Да и с «Октябрем» тоже не все так однозначно. В «оттепельные» годы этот журнал воспринимался как оплот воинствующего советского консерватизма (вот и Трифонов писал о том, как «шумела несъедобной ботвой кочетовская псевдолитература»), а его главного редактора кликали сталинистом, забывая о том, что именно в «Октябре» была напечатана, например, первая подборка стихов Николая Рубцова, если говорить о центральных журналах, что именно у Кочетова работал Владимир Максимов, будущий главный редактор эмигрантского журнала «Континент», где не раз печатался близкий Шукшину Виктор Некрасов. Все очень непросто было завязано в литературном мире, и Шукшину, хотел он того ли нет, предстояло с этим разбираться.