Три жизни Жюля Верна

Онорина, бедная, бездомная Онорина, теперь снова была в Амьене. Ни у нее, ни у десятилетнего Мишеля не было своего дома, сам Жюль потерял корабль и, как ему казалось, совсем разучился писать: ему казалось, что все написанное им за время войны не стоит его имени.

Он думал о корабле, уносящем его друзей. Смертная казнь была заменена для Паскаля Груссе пожизненной каторгой в колониях. По вежливой формулировке законников, это было применением статьи наполеоновского законодательства «О бескровном убийстве» — никто не мог выдержать смертельного климата Кайенны больше нескольких лет. Луиза Мишель тоже «отделалась» пожизненными каторжными работами.

По счастью, ссыльных коммунаров направляли не в Кайенну, где их смерть была бы лишь вопросом времени, а в Новую Каледонию. Считалось, что расположенная в стране антиподов, отрезанная от всего мира беспредельной ширью Тихого океана, Каледония не дает осужденным надежды на побег (что, впрочем, не помешало Груссе бежать оттуда через три года).

Новая Каледония! По странной иронии судьбы, именно в этих краях хотел основать свою утопическую колонию капитан Грант, здесь должна была завершиться третья книга недописанной трилогии.

Элизе Реклю не было в числе «поселенцев» Новой Каледонии. Географическое общество после долгих колебаний все же ходатайствовало о помиловании знаменитого географа. Правительство, стыдясь общественного мнения других стран, согласилось на помилование при условии, что Реклю даст письменное обязательство никогда не принимать участия в революционном движении. Реклю с негодованием отказался. Тогда ученые всего мира подняли свой голос в его защиту. «Жизнь такого человека, как Элизе Реклю, заслуги которого в литературе и науке признаны всеми культурными людьми, принадлежит не только его родной стране, но и всему миру…» Первая подпись под этим обращением принадлежала великому Дарвину…

Жюль Верн был писателем, мыслителем, но не политическим борцом. Поэтому ему в эти дни не хватало мужества и веры в грядущее. А в это время Луиза Мишель, на далеком острове, который она сама характеризовала так: «черная скала, окруженная волнами, по которым беспрестанно скользит крыло циклонов», — писала:

«Многие из нас мечтают о той поре, когда среди великого мира освобожденного человечества Земля будет исследована, наука доступна всем, когда корабли будут рассекать воздух или скользить под водой, среди коралловых рифов, подводных лесов, скрывающих так много неизвестного, когда стихии будут покорены и суровая природа смягчена тем свободным и разумным человеком будущего, который придет нам на смену.

…Видеть вечный прогресс — значит в течение нескольких часов жить вечной жизнью».

Была уже зима, когда Жюль, закончив, наконец, все дела, собрался в Амьен. Когда он ехал на Северный вокзал, его поразили огромные объявления агентства Кука, приглашавшего всякого желающего отправиться в кругосветное путешествие. Яркие плакаты так не вязались с холодной пустотой улиц, где лишь изредка, как тени, мелькали прохожие, уткнувшие нос в воротник. Казалось странным в этот сумеречный час, что могут существовать другие страны, где яркое солнце стоит в зените и щедрая природа освобождает жителей от заботы о пище и крове.

Садясь в вагон, Жюль вспомнил свое первое путешествие в Амьен пятнадцать лет назад. Теперь ему было сорок четыре года, и у него почти не было сил взять перо в руки: слишком много видели его глаза за эти великие и страшные восемнадцать месяцев.

Последним его впечатлением был дым многих тысяч труб, постепенно заволакивающий великий город, уходящий в сизую полутьму ненастной зимней ночи.

Двойники

— Дом мсье Верна? О, это совсем близко от вокзала! Вы пойдете налево, вдоль железнодорожной выемки, до второго перекрестка.

— Жюль Верн? Кто же не знает самого знаменитого гражданина Амьена! Он живет близ вокзала, на Больших бульварах, что проложены вокруг города на месте снесенных укреплений.

— Адрес Жюля Верна? Лонгевилльский бульвар, дом номер сорок четыре, на углу улицы Шарля Дюбуа.

Да, знаменитый писатель, находящийся в зените своей славы, вдруг, неожиданно для всех, покинул Париж, светоч мира, и поселился в глухом провинциальном городке. Он купил дом, первый собственный дом в его жизни! Теперь только для жителей Амьена он был живым, реальным человеком, с плотью и кровью, для всего же мира он стал Великим Неизвестным или Великим Мечтателем, путешествующим где-то по Стране Необыкновенного.

Массивный двухэтажный дом выходил своим фасадом на широкий двор. За ним лежал сад, тянущийся вдоль Аонгевилльского бульвара. Высокая каменная стена отгораживала сад от взоров прохожих. Для того чтобы проникнуть в дом, нужно было или позвонить в большой медный колокол у главного входа, или войти в маленькую калитку со стороны улицы Шарля Дюбуа. Посетителю, входящему со двора, нужно было пройти через большую оранжерею и через огромную гостиную с широкими окнами, чтобы попасть в святилище.

Кабинет писателя помещался на втором этаже большой круглой башни, возвышающейся над одним из углов дома. Обстановка его была более чем простой: узкая железная кровать, тяжелое кожаное кресло, большой круглый стол и старая конторка с бульвара Бон Нувелль, на которой были написаны все романы Жюля Верна, — все, кроме тех, что создавались в тесной каюте «Сен-Мишеля», украшение комнаты состояло лишь из двух бюстов на каминной полке: Мольера и Шекспира.

Дверь налево вела из кабинета в библиотеку. На простых полках теснились тысячи книг, на стенах в строгом порядке были развешаны портреты знаменитых исследователей, а в отдельном шкафу помещались переводы сочинений Жюля Верна: сотни томов разного формата, почти на всех языках мира. Дверь направо открывалась в большой зал, занимавший почти весь верхний этаж дома. Ковры и мебель, обитая красным плюшем, говорили о том, что здесь кончается спартанская простота владений хозяина дома и начинается область, подчиненная его жене.

День писателя был строго размерен, и раз заведенный порядок никогда не нарушался. Парижская привычка превратилась в закон. В пять часов утра — и летом и зимой — он уже был на ногах. Легкий завтрак, всегда один и тот же: немного фруктов, сыр, чашка шоколада, и писатель уже за своей старой конторкой. В восемь часов в первом этаже начиналось движение, это вставала Онорина. В девять часов супруги Верн садились за утренний завтрак. День только начинался, а за плечами у писателя уже было несколько часов работы. Больше он уже в этот день не писал ничего нового, лишь начисто переписывал чернилами листы, исписанные его ровным, но неразборчивым почерком, просматривал гранки своих очередных книг, отвечал на письма, принимал посетителей…

«Мы постучали в дверь углового дома на тихой улице, — рассказывает итальянский писатель де Амичис, побывавший в Амьене с двумя своими сыновьями. — Нас провели в светлую уютную гостиную, куда сейчас же вошел Жюль Верн, протягивая нам обе руки. Если бы мы встретили его, не зная, кто он, то ни за что не узнали бы. Он был похож, скорее, на генерала в отставке, на профессора математики, наконец, на начальника департамента, чем на писателя; своим серьезным, внимательным взглядом он немного напоминал Верди. Во взгляде и в речи его была живость, присущая художникам. Держал он себя просто, и на всем существе его лежал отпечаток прямоты и чистоты мыслей и чувств. Судя по его одежде, речи и движениям, он принадлежал к числу людей, которые не любят привлекать к себе внимания. Мое удивление возрастало, по мере того как он говорил о своих произведениях: он говорил так беспристрастно, как будто речь шла не о его трудах!..»

Когда морской колокол на дворе отбивал восемь склянок, сигнализируя о наступлении полдня, Жюль Верн брал шляпу и выходил на прогулку. От перекрестка он поворачивал на улицу Порт-Пари, где некогда находились Парижские ворота средневекового Амьена; затем следовал новый поворот, на улицу Виктора Гюго, и перед ним открывался великолепный силуэт амьенского собора — чуда готического искусства XIV века. А далеко внизу, как серебро, блестела Сомма, вместе с притоками Арве и Селль образующая многочисленные каналы в нижней части города.