Такая долгая полярная ночь

Боже, почему вся жизнь у нас построена на страхе? Понимаю, что славословия нашему рексу тоже не от души, а у многих от страха. С радостным лицом охранник сообщил, что пост снят, и ушел из больницы весьма довольный.

К нам в больницу привели из каторжного барака двух врачей, тоже КТР. В такой же меченой одежде, с номерами. Ввели их в наш лагерь три вооруженных автоматами конвоира с двумя овчарками. Сколько начальству задало страху еще большее начальство, если надо было на диком чукотском прииске принимать такие меры предосторожности! Конечно, я и не подумал этих двух врачей-каторжников называть по их номерам, нарисованным на куртках. Одного звали Петр Яковлевич Семенов, хирург, ученик Дженелидзе. Второй — терапевт Иван Митрофанович Кислов. Оба врача — фронтовики. Семенову дали каторжные работы за высказывание, содержащее острую критику Сталина. Кислова советское военное правосудие осудило за сдачу в плен фашистам. «Почему не застрелился?» А было дело так: фашистские танки прорвались к военно-полевому госпиталю. Защищать его было некому Да если бы и было какое-нибудь маленькое подразделение красноармейцев, то что бы смогли сделать бойцы, вооруженные винтовками, против нескольких танков? Кислов вышел навстречу фашистским танкистам с пистолетом ТТ в руке. Смеясь, у него танкист выбил пистолет из рук. Рассказывая, Кислов страдальчески морщит лицо, он вспоминает, что его увели, а что эти фашистские мерзавцы сделали с женским персоналом госпиталя и с ранеными, можно без труда догадаться.

Я спросил Петра Яковлевича Семенова, почему их этап до такой крайности истощен. Ведь в нашей больнице они умирают каждый день один за другим, а сколько их умерло, пока пароход довез их до Чукотки! И Петр Яковлевич ответил, что морской путь от Находки по Певека был долгим, обслуга этапа была из «друзей народа», т.е. уголовников, воров, бандитов и прочих «не контриков». Обслуга пожирала продукты и из «патриотических побуждений» обкрадывала и объедала этапников КТР. Пока плыли ни одного мертвеца опустили в море, а прибыв на Чукотку, люди продолжали умирать от необратимых процессов в организме, вызванных алиментарной дистрофией.

В палате, где лежали, можно сказать, умирающие каторжники, на койке недалеко от входа в палату лежал истощенный со шрамами от ранений человек. Номер его я не запомнил, фамилии не знаю. Записи об этих людях делать я не мог. Это грозило добавкой мне срока. Этот человек однажды вечером подозвал меня и тихо, но с каким-то невыразимым словами нервным подъемом в голосе попросил сесть рядом с ним на его койку. Какой бы ни был режим в лагере, какие бы ни были запреты общения с каторжниками, но для меня просьба умирающего — святой закон. Я сел на его койку, и он прерывистым шепотом поведал мне правду о себе. Это была предсмертная исповедь.

Он был командиром батальона. Его батальон отважно сражался с фашистами. Но однажды он получил приказ своим батальоном атаковать позиции гитлеровцев, укрепленные полосой заграждений из колючей проволоки и минированной полосой перед ней. Он, опытный командир, потребовал предварительной артиллерийской подготовки и хотя бы нескольких танков, за которыми он поведет в атаку свой батальон. Ему приказали без артподготовки и танков бросить свой батальон в атаку, т.е. на смерть, так как даже слабоумному было ясно, что такая атака обречена на провал, а люди — на гибель. И он, командир батальона, отказался губить свой батальон. И этот умирающий каторжник сказал, что очень был удивлен, почему его не расстреляли, а обрекли на каторжные работы рядом с полицаями и изменниками родины. Его искренний рассказ много раз прерывался, он отдыхал, просил пить и снова прерывистым шепотом с сильным нервным напряжением продолжал свою исповедь. В конце своего повествования он спросил: «Вы верите мне?» Я ответил утвердительно и крепко пожал его руку. Да и как было усомниться в словах умирающего. Он умер, и я закрыл ему глаза.

Глава 53

Я нередко задумывался, в чем причина человеческой жестокости ко всему живому и особенно человека к человеку. Безусловно, в условиях лагерей, где власть и исполнители ее воли никогда не проявляли гуманности, жестокость, беспощадность человекоподобных извергов по отношению к рабам-заключенным, увы, считалась как бы естественным порождением всей государственной системы. Но равнодушие и даже жестокость среди заключенных, проявляемые по отношению к таким же заключенным, я склонен объяснить с одной стороны — окаменелостью души, а с другой — нравственным оскудением человека.

И тогда доминирует лагерный принцип: «умри ты сегодня, а я — завтра». И чем дальше я усваивал принципы жизни в заключении, тем больше убеждался, что «человек человеку — волк». Конечно, это не вязалось с моими принципами жалости, сочувствия, сопереживания страданиям человека. Мать ли во мне это воспитала, а медицина добавила, или таким я родился — не знаю. Знаю лишь одно: только на злобу, жестокость и несправедливость надо реагировать действиями, далекими от гуманизма и христианского всепрощения.

Помню, когда на 47 километре автотрассы Певек-прииск «Красноармейский» и «Южный» я заведовал медицинским участком, у меня в амбулаторных условиях погиб от инфекционного гепатита молодой заключенный парень. Автотрасса была задута пургой, отправить его в центральную лагерную больницу в Певек я не мог. И он умер. Я очень тяжело переживал смерть этого совершенно мне не знакомого человека. Бригадир-заключенный и члены бригады умершего восприняли смерть товарища равнодушно.

Вспоминаю, как летом на 47 км. с прииска «Красноармейский» пришли двое заключенных. Они самовольно ушли, направляясь в Певек, в главный «комендантский», я бы сказал, лагерь. Попросили в пекарне у заключенного пекаря хлеба. Тот им дал буханку. Тут их догнала охрана. Ведь их считали беглецами. Их повели пешком обратно на прииск. Но автомашины по трассе ходили, ведь было лето. Однако их повели пешком. Охранники вывели их из долины реки Милю-веем, где был расположен наш 47 км., на плоскогорье, и там их расстреляли из автомата. Нет предела злобе и жестокости твари, именуемой человеком!

Вспоминаю, как, когда я работал заведующим медицинским участком автодороги на 47 км. десять дней дула пурга. Заключенные, дорожные рабочие, отсиживались в бараке, а я и мой санитар литовец Масионис Ионис Болис — в медпункте. Вечером в самый бешеный порыв пурги к нам постучались. Я открыл дверь тамбура, перешагивая через надутый в щели сугроб, и с удивлением увидел своих друзей-чукчей братьев Готгыргына и Наная. После того, как был вытряхнут и выколочен снег из кухлянок, они вошли в медпункт и сказали, что трое суток лежали, зарывшись в снег и пережидая пургу. Я поспешил напоить их горячим чаем, и стал готовить в кастрюле оленину. У меня, к счастью, был запас мяса оленя, купленного у дружественных чукчей-оленеводов. Но соли не было. Масионис вызвался сходить на лагерную кухню-столовую за солью. Кухня отстояла от медпункта метров на 15. Он ушел. Но время шло, а он не возвращался. Тонкий слух чукчей услышал крик человека, донесшийся сквозь завывание пурги. «Это Масионис», — сказал я и, отворив дверь тамбура навстречу яростным порывам ветра со снегом, тоже услышал крик. Бензин, зажженный в железной банке, давал короткую вспышку, а пурга сразу гасила пламя. Я быстро оделся и, сказав чукчам: «Оставайтесь тут», — пошел на крик, стараясь запомнить направление ветра, чтобы не ошибиться, возвращаясь. Идя против ветра я нашел Масиониса недалеко от реки, метрах в 100 от медпункта. Я вцепился в его телогрейку, а он — в мою руку, и так мы пошли назад к медпункту. Пурга подгоняла нас. И все же, несмотря на то, что я вроде бы запомнил, как надо идти по порывам пурги, дующей в спину, мы с Масионисом чуть не ушли навечно в тундру, так как я только случайно наткнулся на дальний угол нашего домика-медпункта. Держась за стенку дома мы добрались до входа в медпункт, где у открытой двери нас дожидались встревоженные чукчи-братья. Масионис плакал и благодарил меня за спасение, а я не представлял себе, что мог бы поступить иначе. Потом Масионис говорил, что, возвращаясь из столовой с солью, он был буквально сдут порывом пурги, закружился, и пурга увлекла его на берег реки. Потом наступил страх, и он стал кричать, не надеясь, что кто-нибудь услышит. Но короткую вспышку зажженного в банке бензина он видел и решил стоят на месте, не пытаясь идти. Так я его и нашел. Я не подозревал, что, рискуя жизнью ради спасения заключенного санитара, я вырасту во мнении о себе в глазах моих друзей-чукчей.