Соня рапортует

Как часто я с самыми добрыми чувствами думала о них, ничего не зная об их судьбе. Позднее я услышала, что во время второй мировой войны Хаджи, будучи уже генералом, участвовал в Отечественной войне и скончался всего несколько лет назад. Андрей в годы войны также был генералом и умер в 1972-м. А мне так хотелось бы еще раз увидеться с ними!

В 1937 или 1938 году, когда я была в Москве, меня вызвал к себе тогдашний начальник военной разведки. Он расспрашивал о моем пребывании в Польше. Особенно его интересовали наши попытки получить вид на жительство: какие вопросы нам задавали, что мы на них отвечали, с чиновниками какого ранга приходилось нам иметь дело, каковы в Польше возможности для легализации, как лучше всего действовать подпольщикам, какие из их «легенд» способны внушить доверие? Пока я отвечала, начальник держал в руках мой паспорт со множеством отметок о продлении разрешения на пребывание в стране, а потом сказал: «…Соня, я знаю, чего вам стоило уже хотя бы одно это».

Я была рада случаю упомянуть в этой связи о заслугах Рольфа. Человек, с которым я беседовала, произвел на меня весьма глубокое впечатление, но больше я его не видела. Товарищи на руководящих постах тогда, к сожалению, менялись очень часто.

Мне предстояло посещать школу под Москвой, которая, помимо разведчиков, готовила и партизан. Перед началом занятий меня разыскал товарищ Хаджи и сообщил: «Один твой хороший друг в Москве, он хочет тебя видеть, если ты согласна».

Этим другом оказался Эрнст.

Его привел ко мне Хаджи. Эрнст, этот профессиональный революционер, сказал: «Как здорово, что ты такая же тоненькая, как прежде». Я же, не говоря ни слова, просто бросилась ему на шею.

Эрнст учился в той же школе, и на эти три месяца, подаренные нам судьбой, мы, не ссорясь и не задумываясь о будущем, вернулись к нашим прежним отношениям. Только один раз, после того как Эрнст рассказал мне обо всем случившемся с ним за это время, он спросил меня, не хочу ли я остаться с ним.

Его нервозность, жесткость и нетерпимость, хотя у него были и другие, ценные качества характера, не только не смягчились, а наоборот, пожалуй, стали еще заметнее. Я вновь ответила на его вопрос отрицательно, хотя во время нашего пребывания в Советском Союзе лично мне не приходилось страдать из-за этих свойств его натуры.

Эрнст и я проходили один и тот же курс обучения. Я сохранила за собой квартиру в Москве; в школе мне выделили раскладушку, так что, когда работа затягивалась, я могла там переночевать. Другие курсанты, включая Эрнста, жили в школе. Кроме меня и его, там было еще пять товарищей — бывших участников боев в Испании.

Одного из них я помню особенно живо. Это был крупный, сильный мужчина по имени Феликс. Поляк по национальности, он говорил по-немецки, был в Испании ранен и не мог двигать рукой, и болезнь прогрессировала. Этого умного человека отличало большое мужество. Второй «испанец» запомнился мне своим добродушием и некоторой ограниченностью.

Инструктором, готовившим из нас партизан, был капитан Красной Армии. Он тоже принимал участие в гражданской войне в Испании и был награжден орденом Красного Знамени. Вместе с женой и двумя детьми капитан жил при школе. Нас обучали всему, что должен знать партизан, оказавшийся среди врагов, особенно обращению со взрывчаткой. Мне химия давалась несколько легче, чем теория радиодела, быть может, потому что еще в Мукдене мне приходилось сталкиваться с чем-то подобным. Я познакомилась со всеми смесями с так называемыми безопасными (при хранении) взрывчатыми веществами — нитрат аммония и хлорат калия, а также с различными добавками к ним, такими, как сахар, марганцовокислая соль, алюминиевый порошок и окись железа. Сейчас я уже забыла большую часть этой премудрости и, возможно, что-то путаю. Мы сушили влажный нитрат аммония над огнем в больших сковородах и, надо сказать, обращались с химическими веществами довольно беспечно. Так, например, мы изготовляли взрывчатую крайне чувствительную смесь из ацетона, серы и соляной кислоты (возможно, я в чем-то ошибаюсь, говоря о составе), которая выделяла едкие опасные пары. Всякий раз мы быстро выбегали из комнаты и ждали за дверью, когда эти пары улетучатся. Оставшиеся в виде слоя чувствительные ко всякому воздействию хлопья мы без особой осторожности заталкивали в капсюль-детонатор. Предварительно к пустым капсюлям приваривались электрические взрыватели. Во дворе мы клали взрывчатую массу рядом с куском рельса; я училась нарезать детонирующие шнуры на куски требуемой длины и поджигать их. Помимо электрических, мы делали взрыватели и для производства взрывов огневым способом. В таких случаях мы своевременно отбегали прочь от своих творений и бросались на землю.

Взрывчатку воспламенял зажигательный состав, который за определенное время разъедал резиновую прокладку.

Мы делали взрывные устройства с часовым механизмом в качестве детонатора замедленного действия и другие — с нажимным взрывателем, которые предназначались для подрыва движущихся поездов. Ящики брались деревянные, чтобы избежать намагничивания. Все это было много десятилетий назад и не идет ни в какое сравнение с теперешней техникой.

Я охотно занималась в этой шкале. Меня тревожило лишь то, что Эрнст был невысокого мнения о нашем инструкторе и не скрывал этого. Он уже во второй раз проходил обучение и, если учесть его неимоверные основательность и дотошность, безусловно, знал и умел многое. Возможно, по знаниям инструктор действительно уступал ему. В отношениях между ними то и дело возникала напряженность. Я вновь и вновь пыталась успокаивать Эрнста, чтобы не дошло до открытого конфликта. Позднее, когда я уже уехала, Эрнст из-за этих осложнений покинул школу.

Школа, должно быть, находилась поблизости от недавно выстроенного канала, поскольку я припоминаю, что наша группа часто ходила туда купаться. Лето было очень сухим. Сначала мы радовались солнечным дням, но, когда трава начала рыжеть, забеспокоились, думая о том, как эта сушь отразится на урожае.

Другим было известно, что мы с Эрнстом — старые знакомые, но в их присутствии мы вели себя сдержанно, и никто не знал, что у нас есть дочь.

Судя по почтовой открытке, посланной мною родителям 24 сентября 1937 года, в Польшу я возвращалась из Москвы кружным путем, через Скандинавские страны. Перелет продолжался двенадцать часов. Расставаться с Эрнстом было трудно.

Дом, в котором мы до сих пор жили, владелец продал. Поскольку Рольфу по работе часто приходилось бывать в Кракове, а мне предстояло по-прежнему встречаться с болгарским коллегой, было решено уехать из Варшавы. Мы перебрались в Закопане и сняли деревянный дом, очень нам понравившийся. Вилла «Майя» лежала на высоте 900 метров над уровнем моря, и оттуда можно было любоваться горами, возвышавшимися на две тысячи метров. Природа там удивительно красивая. В Закопане мы ходили в дальние лыжные прогулки.

В моих письмах родным больше не говорилось о политике, а только о семейных делах, и, как всегда, эти письма отличали радостные нотки.

Зима 1937 года

«Янина обворожительна… Она словно прелестная песенка, но, увы… без слов. Девчурка абсолютно ничего не говорит — пока. Миша сейчас очень забавляет меня неожиданно вспыхнувшей страстью к статистике. Ежедневно сыплются вопросы: «Сколько ребят в мире ходят в школу, едят сегодня шпинат?» А потом вдруг: «Что такое наш дом для блохи?» Однажды я застала его за обмером печи. Вывод: «Печка для блохи то же, что для нас дом в 98 этажей. Что такое наш дом для блохи, я могу сосчитать, только когда выучу большую таблицу умножения».

…Я тут слегла с небольшим гриппом и почти не спала, хотя усердно пила воду, подслащенную сахаром. В газете прямо сказано, что это — великолепное снотворное. Вообще наша газета — уникум! Сейчас, например, в ней печатается роман «Я была уродливой девушкой». Упомянутая девица отправляется в парикмахерскую, где ее завивают и красят, после чего она мигом становится красавицей.