Танки повернули на запад

На взрыв прибежали солдаты. Нет худа без добра. Обычный ночной недоверчивый разговор:

— Вы кто?

— А вы кто?

Бойцы из бригады Бурды. Где КП бригады, не ведают, но могут отвести к командиру батальона. Тот дает связного.

И вот мы перед большим, расползающимся стогом сена. Из глубины его доносятся оживленные голоса:

— Жми. Да разве так жмут?

Я лезу в узкую щель, натыкаюсь рукой на что-то круглое, гладкое. Арбуз. Один, другой. Включаю фонарик.

В норе по-турецки сидят Бурда и Боярский. Перед ними гора арбузов. Пробуют, трещит или не трещит. Бурда радушно протягивает полушарие:

— Редчайший фрукт. И наешься, и напьешься. Я жадно набрасываюсь на арбуз, жую сладкий сочащийся мякиш, рассказываю о ночных злоключениях.

— Утро вечера мудренее, — ободряет Бурда. — «Виллисок» отбуксируем, потом отремонтируем.

От его неунывающей ясности делается легче на душе. Поспать бы!..

Спал, подложив под себя охапку колючего сена. А когда проснулся, услышал чей-то встревоженный голос:

— Неизвестно, сколько у них здесь танков, какие силы. Слава богу, что в темноте не поцеловались. Утра ждать надо…

— Рано бога благодаришь, — отозвался Бурда.

По тону чувствую: он сейчас не склонен балагурить.

— Когда эти танки в лом превратим, тогда согласен господа благодарить. Да и то его-то за что?.. Прежде всего надо разведать, где «тигры», где пехота. Их тут много быть не может — арьергард какой-нибудь. Вперед — автоматчиков с противотанковыми гранатами. Танки чтобы наготове были. Чуть «тигры» зашевелятся — огонь. Не дать опомниться. Рассвет уже…

Оказывается, мы ночуем на одном поле с гитлеровцами. Машины противника, так же как и наши, замаскированы сеном. Неизвестно, кто раньше появился. То ли мы их приняли за своих, то ли они нас. Телефонисты тянули нитку и услышали немецкую речь.

Сна — ни в одном глазу. Вылезаю из норы. В сером туманном воздухе мелькают фигуры, слышатся приглушенные голоса. Ночь кончилась. Багряно-черное небо поблекло. Пожары догорают где-то далеко-далеко. Еще немного и их слабеющий огонь исчезнет в лучах солнца.

Раздается гулкий взрыв противотанковой гранаты. Затем — крики, прерывистая автоматная пальба, разноголосый рев моторов. День начался…

Становится нестерпимо жарко. Кругом падают горящие клочья сена. Соседний стог пылает, подожженный термитным снарядом. «Тридцатьчетверки» опасливо обходят его и катят вперед, на мелькающие в дымке вспышки «тигровых» пушек…

Бурда идет, широко размахивая рукой, сжимающей шлем. Рядом — незнакомый мне подполковник.

— Теперь благодари своего бога, если ты такой набожный… А то — ждать… Как бы чего бы…

— Разве я против? — оправдывается подполковник. Бурда доволен боем, доволен этой импровизированной атакой, и меньше всего ему хочется сейчас распекать осторожного подполковника. Он подходит ко мне, натягивает шлем, опускает руки «по швам».

— Арьергард противника сбит. Уничтожено три «тигра». Насчет прочего потом подсчитаем.

На чернобровом лице сквозь щетину просвечивает нежный румянец.

— Может, позавтракаем чем… бог послал? — он ехидно косится на уныло вытянувшегося в стороне подполковника. — Тем более дорогой гость пожаловал.

Это уже относится к полковнику Соболеву, не спеша вылезающему из легковой автомашины.

Соболев хмуро озирается по сторонам. Втягивает носом дымный воздух, тихо спрашивает у Бурды:

— Что у тебя тут стряслось?

— Утренняя зарядка. Немцам небольшую пробежку организовали.

— Танки были у них? — оживляется Соболев.

— Были. Кажись, восемь штук.

— Они самые. Это же арьергард 19-й дивизии. Вчера вечером исчезли. Как иголка в стоге сена. Я насчет них хотел, Александр Федорович, предупредить тебя.

— Люблю, когда разведчики своевременно предупреждают, — весело издевается Бурда. — Дорога ложка после обеда, глядишь, на ужин сгодится.

Он обнимает за плечи Соболева:

— Идем, кавунами угощу. И наешься, и напьешься. После завтрака Соболев отзывает меня в сторону:

— Товарищ член Военного совета, вы меня кляузником не считаете?

— Не было повода, — с удивлением отвечаю я.

— Сейчас будет. Прошу вас и буду просить командующего и Михаила Алексеевича не посылать меня к генералу Кривошеину.

— А если мы попросим объяснить причины?

— Не откажусь. Сегодня ночью приехал к нему. А он меня не принял. Все-таки если начальник разведки армии по делу, разумеется…

— Ясно. Можно воспользоваться вашей машиной? Я без транспорта. Нет, вы к шоферу садитесь: будете показывать дорогу.

— Куда?

— К Кривошеину.

За последние десятилетия не было, кажется, войны, в которой не участвовал бы Семен Моисеевич Кривошеин. Начал он еще красным конником, водил в атаку танк под Мадридом, воевал у Халхин-Гола. Военный быт стал для него настолько привычным, что он по мере возможности приблизил его к мирному. На фронте не расстается с женой, оборудовал себе сносное походное жилье. Хоть и на колесах, но все же не без уюта. «Салон» — так называют в корпусе жилье Кривошеина студебеккер с будкой, внешне ничем не отличный от обычной летучки. Но внутри…

Я взбежал по лесенке:

— Соболев, не отставайте. Толкнул дверь:

— А-а, Николай Кириллыч, дорогой. В самый раз к завтраку. Солдат, крикнул Кривошеий ординарцу, — ну-ка еще один прибор!

Он радушно улыбается, широко расставив ноги в мягких матерчатых туфлях. Белоснежная рубашка со складочками от утюга заправлена в широкие бриджи. На плечи наброшен халат.

Ощущение такое, будто попал в городскую комнату. Посредине — стол, по стенам — клеенчатые диваны, в углу — железная печурка. Примыкающая к шоферской кабине часть «салона» отгорожена широкой цветастой портьерой. Из-за нее виднеется никелированная спинка кровати. Возле небольшого квадратного окна тонкое зеленоватое зеркало без рамы.

— А не сбросите ль на часок сапоги? — предлагает Кривошеий. — У нас в хозяйстве тапочки найдутся. Вы, похоже, нынче всю ночь на ногах…

Все это говорится вполне искренне, без всяких задних мыслей. Но радушное гостеприимство не распространяется на полковника Соболева. Хотя Соболев — это Кривошеину отлично известно — нынче тоже всю ночь провел на ногах.

У меня был большой соблазн сбросить сапоги, повесить китель на спинку стула. Останавливало одно — хозяин словно не замечал человека, приехавшего со мной. Для него он не существовал. Только потому, что на плечах его были полковничьи, а не генеральские погоны.

— Познакомьтесь, — кивнул я Кривошеину на Соболева, — начальник разведки.

Кривошеий мельком глянул на моего спутника:

— Вроде встречались… Николай Кириллыч, может, по маленькой? — он аппетитно потер руки.

— Как, товарищ Соболев, поддадимся на провокацию, — обернулся я к разведчику. — Обидится комкор, если мы откажемся от его гостеприимства.

Кривошеий сразу все понял. И почему я неожиданно приехал к нему, и почему со мной начальник разведки. На мгновение кровь прилила к лицу комкора.

— Товарищ Соболев, очень прошу не побрезговать нашим завтраком. Очень!

Он сам подвинул еще один стул, поставил тарелку. Я нисколько не осуждаю тот минимальный комфорт, который создал себе командир корпуса. Войне шел уже третий год. Война обрастала бытом. К некоторым генералам наведывались жены, кое-кто женился на фронте. Жизнь продолжалась и там, где в любую минуту можно было расстаться с ней.

Меня не шокировал «салон» Кривошеина. Коробило другое: то, что ночью комкор «не принял» начальника разведки и упорно «не замечал» полковника, даже когда мы приехали вместе.

— От завтрака не откажемся, — сказал я, — но это потом. А сначала товарищу Соболеву надо с вами поговорить. У него к вам дело.

Чем напряженнее обстановка, тем больший груз ложится на плечи того, кто непосредственно воюет. С исходного рубежа танковая лавина подхватывает экипаж и несет его на общей волне.

Но лавина растеклась уже множеством рукавов, и теперь беспощадно испытываются воля, умение, дерзость каждого экипажа.