В белые ночи

19. ЭТАП

— Ты поляк? — спросил меня однажды охранник.

— Я еврей по национальности и польский гражданин.

— Не понимаю. Польский гражданин — значит, поляк.

— А что такое? — спросил я его, отчаявшись растолковать различие между национальностью и гражданством.

— Всех поляков освобождают.

— Кто сказал? — спросил я, почувствовав странную слабость.

— Я говорю, а если я говорю, значит, это правда.

— Но кто сказал это тебе? — спросил я, стараясь сохранить спокойный тон.

— Не веришь, а? Раз так, скажу, от кого я слышал. По радио слышал. Сказали, что все поляки выйдут на свободу и будут помогать нам в войне против немцев… Ну, теперь веришь? Советское радио говорит только правду.

Слух о предстоящем освобождении разнесся по лагерю, как пламя, подхваченное ветром. И верилось, и не верилось. Начальника лагеря мы не спрашивали, чтобы не выдать свою радость. Вдруг это западня? Но даже если правда — лучше быть осторожнее. Москва далеко, Печора рядом, и судьба наша пока в руках начальника Печорлага… Мы продолжали таскать железо, участвовали в «социалистическом соревновании», о котором с воодушевлением говорил воспитатель. «Демосфен, — сказали мы друг другу — мог бы поучиться красноречию у нашего воспитателя, но мы-то не гордые эллины, а жалкие, измученные трудом илоты».

Однажды воспитатель без всякого пафоса объявил, что мы должны пойти на собрание польских граждан, в котором будут участвовать также поляки из соседних пунктов.

— Что такое? Что случилось? — спросили мы воспитателя, такого же заключенного, как и мы.

— Я не уполномочен ничего сообщать, — ответил воспитатель. — На собрании будет большое начальство, и вам все объяснят.

Среди поляков, пришедших с соседних пунктов, была женщина. Проходя мимо нее, начальник лагеря остановился и удивленно спросил:

— Ты тоже здесь?

— Конечно, — ответила женщина. — Я родилась в Польше, я польская гражданка.

— Посмотрим, — сказал начальник. — Но мне кажется, что ты к этому собранию отношения не имеешь.

Эта женщина училась в одно время со мной в университете — на другом факультете. Я ее не знал, но много о ней слышал. Она была дочерью богатого еврея-коммерсанта, активной коммунисткой и славилась своей красотой и красноречием. Теперь я встретил нашу «Аппассионату» на берегу Печоры.

До начала собрания она успела рассказать мне свою историю. Да, она бежала из Варшавы и покинула Польшу. Через Данциг сумела пробраться в Советский Союз. Была ли счастлива? Как можно задавать такой вопрос? Понимаю ли я, что такое счастье? Она знала настоящее счастье. Жила в Москве. Работала, училась. Вышла замуж за молодого инженера. Муж у нее русский. Замечательный, умный человек. Жизнь была так прекрасна, так прекрасна! Советский университет, советская среда, советская земля, советское небо — все советское. Как приятно дышать советским воздухом!

Что случилось? Как она попала сюда? За что ее арестовали? Лучше не спрашивать. Какое это имеет значение? Ее арестовали в 1937 году. Что с мужем, она не знает. Возможно, и его арестовали. Страшно подумать: его могли арестовать из-за нее. Но, может быть, он на свободе? Вестей от него нет. «С момента ареста от него ни одной весточки. Не знаю, где он. Да и кому я нужна теперь такая?»

Я все думал: неужели это Ноэми? Передо мной сидела старая женщина, седая, с потухшими глазами. Неужели это та красавица студентка!

Я спросил, как ей живется в лагере, чем она занимается. Сначала, — ответила она, — было трудно, теперь легче. Она работает на кухне и кое-как устраивается. Но ей очень хочется выйти из лагеря, и вот появилась надежда. Ведь она польская гражданка. Все говорят, что граждан Польши амнистируют.

Позднее старожилы лагеря рассказали мне, как она «устраивалась»…

На собрании поляков представитель Печорлага сообщил, что действительно подписано соглашение между правительствами Советского Союза и Польши, и советское правительство решило амнистировать всех польских граждан. Он сам читал текст соглашения в «Правде». Однако администрация Печорлага не получила пока никаких указаний об освобождении польских граждан. Пока указание не получено, должны трудиться плечом к плечу с остальными заключенными. Он созвал собрание, чтобы объяснить нам ситуацию и избежать недоразумений. Он уверен, что теперь мы будем трудиться с еще большим энтузиазмом, так как Польша и Советский Союз ведут совместную борьбу против общего врага, против немецких людоедов. Наша работа, — закончил он свое выступление, — тоже вклад в будущую победу.

Потом с патриотической речью выступил начальник нашего пункта, а за ним, с еще более патриотической речью, — наш воспитатель. Он призвал нас служить примером остальным заключенным во время соцсоревнования между двумя соседними лагерями.

— Вопросы имеются? — спросил в заключение начальник лагеря.

Моя соседка встала и спросила, распространяется ли амнистия на всех польских граждан или только на тех, кто арестован после 1939 года.

— Вы не полька, — резко ответил ей начальник, — и вас все это не касается.

Бедная женщина промолчала. Вопросов не было. Информационное собрание закончилось. Мы выслушали наших Демосфенов и отправились работать (невзирая на амнистию) как илоты.

Через несколько недель после польского собрания по лагерю вихрем пронесся новый слух: этап! Часть заключенных будет переведена в другой лагерь. Слух вызвал волнение и страх заключенных. Урки матерились. «Нас посылают на смерть», — говорили они. Теперь они не оставляли в покое охранника. «Ты почему на фронт не идешь? — спрашивали они его. — Здесь ты герой, а? Мучить людей ты умеешь, а на фронт пусть другие идут, а?» Охранник отвечал им с непонятной сдержанностью: «Заткнитесь, заткнитесь», — но урки продолжали свое.

Никогда я не видел урок такими нервными, взбудораженными. Даже Краснобородка потерял душевное равновесие. Слово «этап» навело страх на весь лагерь.

Медицинская проверка перед массовой отправкой была короткой и дала удивительно «хорошие» результаты. Почти все были признаны годными для этапа. Гарин был признан годным, Сортир — тоже, даже «живой труп» оказался достаточно здоров.

Нас, польских граждан, тоже повели на медосмотр. Один из нас спросил начальника лагеря, почему мы включены в список? Начальник ответил, что это зависит не от него. Ему приказано готовить этап, и нет никаких указаний относительно поляков. Если мы хотим жаловаться, наша делегация может поговорить с уполномоченным, только что прибывшим из Москвы. Он, начальник, будет очень рад, если мы выйдем на свободу.

Заключенные-поляки требовали, чтобы я с одним офицером пошел на встречу с уполномоченным. Я отказался. Одно дело защищать свою честь и честь своей нации, и совсем другое — мозолить глаза чекисту. Но товарищи настаивали, говоря, что это вопрос жизни и смерти для всех нас. Другие выйдут на свободу, а мы сгнием в новом лагере. Я уступил давлению и вместе с бывшим офицером пошел к уполномоченному.

Уполномоченный принимал в бараке на холме. Рядом с ним сидела женщина средних лет.

— В чем дело? — спросил он после того, как начальник лагеря представил нас.

Я сказал, что мы, граждане Польши, просим не отправлять нас этапом. Мы амнистированы, скоро освободимся и будем воевать. Какой смысл посылать нас на север, если скоро мы должны будем ехать на юг?

— А кто вам сказал, что вы едете на север? — спросил уполномоченный.

— Не знаю, так говорят в лагере.

Женщина начала говорить о социалистическом строительстве, о пользе, которую можно принести советской родине в любом месте. Она тоже говорила, как Демосфен. Уполномоченный неожиданно прервал ее:

— Я уполномочен партией, не говори так много.

Обратившись к нам, он объяснил: этап необходим. Здесь, в лагере, нет работы для всех заключенных. В то же время в нас нуждаются в другом месте. Ему известно о соглашении между правительствами Советского Союза и Польши. Да, советское правительство решило нас амнистировать. Но он не получил пока конкретных указаний («понимаете, конкретных указаний?») об освобождении польских граждан. Поэтому он обязан относиться к нам, как ко всем заключенным. Мы нужны на строительстве в другом месте. Но не надо беспокоиться. Если придет распоряжение, нас снимут даже с корабля и отправят в нужное место.