Дневник

– Если ты этого желаешь,- ответил он,- твое желание будет исполнено! Хочешь, я повезу тебя к губернаторше?

– Хочу.

– Ну, хорошо.

Успокоившись на этот счет, я спокойно побывала на работах, на хуторе, и даже входила в подробности того, что меня не занимало, но могло мне пригодиться, чтобы при случае сделать замечание знатока о хозяйстве и удивить кого-нибудь разговором о посеве ячменя или о качестве ржи рядом со стихом из Шекспира и тирадой из философии Платона.

Вы видите, я извлекаю пользу из всего.

Паша достал мне мольберт, и перед обедом мне прислали из Полтавы два больших холста через М.

– Как ты находишь М.?- спросил папа. Я сказала, что думаю о нем.

– Мне,- сказал Паша,- он в первый день не понравился, а потом я полюбил его.

– А я понравилась вам с первого раза?- спросила я.

– Вы? Зачем?

– Скажите же.

– Ну, хорошо, вы мне понравились. Я не ожидал, что вы такая, я думал, что вы не умеете говорить по-русски, что вы неестественны… и… и вот!

– Хорошо.

Я сказала ему, какое печальное впечатление производит на меня деревня и сжатые поля.

– Да,- сказал Паша,- все желтеет. Как время летит! Мне кажется, что еще вчера была весна.

– Всегда говорят одно и то же. Мы там гораздо счастливее, у нас не бывает таких заметных перемен.

– Но зато вы не наслаждаетесь весною,- сказал Паша с увлечением.

– Тем лучше для нас. Резкие перемены вредят ровности настроения, и жизнь гораздо лучше, когда мы спокойны.

– Как вы говорите?

– Я говорю, что весна в России – время, благоприятное для обманов и подлостей.

– Как так?

– Зимою, когда все вокруг нас холодно, мрачно, спокойно, мы сами мрачны, холодны, недоверчивы. Настают жаркие солнечные дни, и мы меняемся, так как погода сильно действует на характер, настроение и даже убеждения человека. Весною чувствуешь себя счастливее, и потому лучше; отсюда недоверие ко злу и к подлости людей. Каким образом, когда я так счастлив, так восторженно настроен к добру, каким образом может оставаться место для дурных помыслов в сердцах других? Вот что говорит себе каждый. А у нас не испытываешь этого опьянения или испытываешь гораздо слабее, я думаю, что это состояние более нормальное и почти всегда одинаково.

Паша пришел в такой восторг, что просил дать ему мой портрет, обещая носить его в медальоне всю жизнь.

– Потому, что я люблю и уважаю вас, как никого на свете.

Княгиня широко раскрыла глаза, а я засмеялась и просила Пашу поцеловать мне руку.

Он противился, краснел и, наконец, повиновался. Странный и дикий человек. Сегодня днем я говорила о моем презрении к человеческому роду.

– А, так вы вот как!- воскликнул он.- Так я, значит, только жалкий подлец!

И, весь красный и дрожащий, он выбежал из гостиной.

Суббота, 26 августа. Можно умереть с тоски в деревне!

С изумительной быстротой я сделала эскизы двух портретов – отца и Поля, в тридцать пять минут. Сколько женщин, которые не могли бы этого сделать!

Отец, считавший мой талант тщеславным хвастовством, теперь признал его и остался очень доволен, я была в восторге, так как рисовать – значит приближаться к одной из моих целей. Каждый час, употребленный не на это или не на кокетство (так как кокетство ведет к любви, а любовь, может быть, к замужеству), падает мне на голову, как тяжесть. Читать? Нет! Действовать? Да!

Сегодня утром отец вошел ко мне, и когда после нескольких незначительных фраз Поль вышел, водворилось молчание; я чувствовала, что отец хочет что-то сказать, и так как я хотела говорить с ним о том же, я нарочно молчала, сколько для того, чтобы не начинать первой, столько и для того, чтобы видеть колебание и затруднительное положение другого.

– Гм… что ты сказала?- спросил он наконец.

– Я, папа? Ничего.

– Гм… ты сказала… гм… чтобы я поехал с тобой в Рим. Так как же?

– Очень просто.

– Но…

Он колебался и перебирал мои щетки и гребни.

– Но если я поеду с тобою… гм… и maman не приедет? Тогда… видишь ли, если она не приедет… гм… то как же быть?

А! а! Милый папа! Наконец-то! Это вы колеблетесь… это чудесно! Это отлично!

– Мама? Мама приедет.

– Ты думаешь?

– Мама сделает все, чего я хочу. Ее больше нет, существую только я.

Тогда, видимо облегченный, он задал мне несколько вопросов относительно того, как мама проводит время, спросил и о многих других вещах.

Отчего это мама предостерегала меня от злобного направления его ума, от его привычки смущать и унижать людей? Потому что это правда.

Но почему же я не унижена, не сконфужена, между тем как это было всегда с мамой.

Потому что отец умнее мамы, а я умнее его.

Кроме того, он уважает меня, потому что я всегда его побеждаю, и разговор со мною полон интереса для человека, ржавеющего в России, но достаточно образованного для того, чтобы оценить познания других.

Я напомнила ему о моем желании видеть полтавское общество, но по его ответам я видела, что он не хочет мне показывать людей, среди которых он блистает. Но когда я сказала, что желаю этого непременно, он ответил, что желание мое будет исполнено и вместе с княгиней принялся составлять список дам, к которым нужно поехать.

– A m-me М., вы с ней знакомы?- спросила я.

– Да, но я не езжу к ней; она живет очень уединенно.

– Но мне нужно будет поехать к ней с вами; она знала меня ребенком, она дружна с maman и, когда она меня знала, я производила невыгодное впечатление в физическом отношении. Я бы желала изгладить это дурное впечатление.

– Хорошо, поедем. Но я на твоем месте не поехал бы.

– Почему?

– Потому… гм… что может подумать…

– Что?

– Разные вещи.

– Нет, скажите: я люблю, когда говорят прямо, и намеки меня раздражают.

– Она подумает, что ты имеешь виды… Она подумает, что ты желаешь, чтобы ее сын сделал тебе предложение.

– Гриц М.! О, нет, папа, она этого не подумает. М.- прекрасный молодой человек, друг детства, которого я очень люблю, но выйти за него замуж! Нет, папа, не такого мужа я желаю. Будьте покойны.

Кардинал умирает.

Ничтожный человек (я говорю о племяннике)! За обедом говорили о храбрости, и я сказала замечательно верную вещь: тот, кто боится и идет навстречу опасности, более храбрый, чем тот, кто не боится- чем больше страх, тем больше заслуга.

Суббота, 27 августа. В первый раз в жизни я наказала кого-нибудь, именно Шоколада.

Он написал своей матери, прося у нее позволения остаться в России на более выгодном месте, чем у меня.

Эта неблагодарность огорчила меня, я позвала его, обличила его перед всеми и приказала ему стать на колени. Мальчик заплакал и не повиновался. Тогда я должна была взять его за плечи и скорее от стыда, чем от насилия, он стал на колени, пошатнув этажерку с севрским фарфором. А я, стоя среди гостиной, метала громы моего красноречия и кончила тем, что грозила отправить его во Францию в четвертом классе, вместе с быками и баранами, при посредстве консула негров.

– Стыдно, стыдно. Шоколад! Ты будешь ничтожный человек. Встань и уйди.

Я рассердилась не на шутку, а когда через пять минут эта обезьянка пришла просить прощения, я сказала, что, если он раскаивается по приказанию г. Поля, то мне не нужно его раскаяние.

– Нет, я сам.

– Так ты сам раскаиваешься? Он плакал, закрыв глаза кулаками.

– Скажи, Шоколад, я не рассержусь.

– Да…

– Ну, хорошо, иди, я прощаю, но понимаешь ли ты, что все это для твоей же пользы?

Шоколад будет или великим человеком или великим негодяем.

Понедельник, 28 августа. Отец был в Полтаве по службе. Что же касается меня, то я пыталась рассуждать с княгиней, но скоро мы перешли на разговор о любви, о мужчинах и королях.

Мишель привез дядю Александра, а позднее приехал Гриц.

Есть дни, когда мне бывает не по себе. Сегодня такой день.

М. привез букет княгине и, минуту спустя, начал говорить с дядей Александром о разведении баранов.