Штрафной удар, или Как офицерский штрафбат дошел до Берлина

Но здесь, в госпитале, это внимание стало меня несколько угнетать. И вот как-то она попросила, чтобы я вечером, как стемнеет, пришел в назначенное ею место "поговорить".

Или потому, что эта докторша была, вероятно, лет на 10 старше меня, а скорее потому, что мои чувства к любимой девушке Рите, с которой я познакомился еще под Уфой (этому в моих воспоминаниях будет посвящена отдельная глава), были весьма сильны, но я не пошел на это свидание.

Конечно же, отношение ее ко мне сразу изменилось, я был передан для дальнейшего "досмотра" и лечения другому врачу - мужчине, чему был весьма рад. Ведь и Николаю, и Азе, да и всем в нашем батальоне я говорил, что женат, имея в виду, конечно, Риту. Был уверен, что наш с ней "почтовый" роман обязательно закончится, если не убьют, свадьбой.

Почему-то уже через несколько дней в госпитале снова начали формировать команды для отправки в тыл. Только собрались мы, помня слова начальника этого лечебного учреждения, идти к нему, как наша "попечительница" Аза сама нас разыскала, чтобы радостно сообщить, что по распоряжению подполковника мы зачислены в команду выздоравливающих и будем переезжать на новое место вместе с госпиталем.

Поняли мы, что начальник госпиталя своим распоряжением упредил нас от повторения того "фортеля", который мы выкинули раньше.

Да мы и действительно стали уже похожи на выздоравливающих. Молоды мы еще были очень. А в молодости легче срастаются переломы, рубцуются и заживают раны, быстрее рассасываются шрамы на коже и рубцы на сердце.

У Николая сняли гипс, хотя рука его еще находилась на перевязи и он ходил на лечебную физкультуру. А я стал понемногу ощущать первые признаки восстановления самостоятельных движений ноги. И хотя от "шлеи" совсем еще освободиться не мог, стал тоже упражняться по указанию лечащего врача.

На следующий день всех нас погрузили на прибывшие автомобили и перевезли в польский городок Калушин, освобожденный еще 1 августа. Не помню, как далеко он был от Варшавы, но передовые войска Фронта, вырвавшиеся вперед, уже кое-где форсировали Вислу южнее польской столицы.

Разместили нас в каком-то хорошо сохранившемся здании на втором этаже, в небольших комнатах по 5-6 человек (к такому комфорту мы еще не были привычны!). И вот к нам в офицерскую "палату" поступил раненый капитан из нашего штрафбата (он после ранения не вернулся в батальон) и сообщил мне приятную новость. Приказом Командующего 70-й Армией состоялось награждение за бои по окружению брестской группировки немцев, и я был награжден орденом Отечественной войны.

Думаю, вам понятна моя радость по этому случаю. И когда по нашим палатам стал ходить хиленький очкарик, местный фотограф, все мы с удовольствием принимали его приглашения запечатлеть себя. А ребята уговорили меня сфотографироваться уже

с двумя орденами: моей "Красной звездой" и предложенным

мне для этого случая чьим-то орденом Отечественной войны II степени.

Я, не особенно раздумывая, согласился на это и, наверное, понятно было мое волнение, когда я получил довольно приличного качества фотографии "дважды орденоносца". Не выдержал и тут же написал письма маме с сестренкой на Дальний Восток и Рите.

В том, что эта авантюра фотографирования с чужим орденом вскоре поставила меня в весьма "пикантное" положение, я убедился довольно быстро. И это был хороший урок на будущее.

А между тем нога моя медленно, но верно становилась послушной. Стойким оставалось только полное отсутствие чувствительности в боковой мышце правого бедра. Ощущение было такое, будто поверх кожи приклеена толстая брезентовая заплата.

По совету врачей я каждый день делал этой мышце длительный и довольно жесткий массаж, превозмогая болевые ощущения. И такой массаж мне пришлось делать в течение 10 лет! Прав был доктор из медсанбата: со временем все восстановилось.

А здесь, в госпитале, время подходило к выписке. Николая выписали немного раньше, мы обменялись номерами полевой почты, но переписка между нами так и не завязалась. Я очень жалею до сих пор о том, что наша дружба так скоро прервалась, хотя память о ней осталась действительно на всю оставшуюся жизнь...

1 сентября с утра нас, большую группу офицеров, выписали из госпиталя. В моей справке о ранении было записано: "выписывается в часть с санаторным лечением до 17 дней".

Видимо, никогда мне не понять, почему 17, а не 15 или 20!

И что означало это "санаторное лечение"? Где? Когда? Какой санаторий на фронте? Так я этого тогда и не понял.

А что касается прибытия в часть, то до сих пор удивляюсь, как нам удавалось разыскивать в той обстановке своих. Ну, когда тебе дают точку на карте - это понятно. Но вот из госпиталя, да еще найти ШБ, который может был передан в другую армию, не говоря уже о том, что вышел из состава той дивизии, с которой воевал, когда я его покидал по ранению? Топографические карты, как правило, оставались с нами и в госпитале, но за время лечения батальон, как и в данном случае, давно уже ушел за пределы листов карты.

Оставалось надеяться на офицеров дорожно-комендантских участков (ДКУ), организующих регулирование передвижения войск по крупным дорогам. Они были проинформированы и о дислокации некоторых воинских частей. Да еще мы надеялись на указки, устанавливаемые на перекрестках и развилках дорог. Указки эти, фанерные или из дощечек, элементарно просто показывали, в каком направлении проследовала, скажем, "Полевая почта No07380" или просто "Хозяйство Осипова" (так обозначали наш ШБ). Кстати, аббревиатуру "8 ОШБ 1 БФ" некоторые армейские остроумцы расшифровывали не как "Восьмой Отдельный штрафной батальон Первого Белорусского фронта", а как "Восьмая Образцовая Школа Баянистов Первой Белорусской Филармонии". Лихо!

Попутными машинами, не очень-то охотно бравшими пассажиров, с пересадками, медленнее, чем нам хотелось, мы все-таки постепенно двигались к линии фронта. Мы - это трое из нашего батальона, я и два теперь уже бывших штрафника, правда, еще без офицерских погон, решивших передвигаться вместе. Добравшись часам к трем дня до какого-то городка с большой церковью (вернее, костелом), мы решили остановиться где-нибудь пообедать.