Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя. Том 2

К А.С. Данилевскому.

"Ноября 20 (1847). Неаполь. Письмо твое от 4 октября я получил. Адрес я тебе выставил (в прежнем письме), но ты это позабыл, что с нами грешными случается. Подтверждаю тебе вновь, что я в Неаполе и остаюсь здесь по крайней мере до февраля. Потом - в дорогу Средиземным морем; и если только Бог благословит возврат мой на Русь, не подцепит меня на дороге чума, не поглотит море, не ограбят разбойники и не доконает морская болезнь, наконец, не задержат карантины, то в июне, или в июле увидимся. Писал я: "Побеседуем денька два вместе", потому что, сам знаешь, всяк из нас на этом свете - дорожний человек, куда-нибудь да держущий путь, а потому оставаться на ночлеге слишком долго, из-за того только, что приютно и тепло и попались хорошие тюфяки, есть уже баловство. У всякого есть дело, прикрепляющее его к какому-нибудь месту. Я же не зову тебя в Москву, или в Петербург, или в Неаполь, хотя (бы) мне и приятно было иметь тебя об руку. Я, хотя и не имею никакой службы, собственно говоря о формальной службе, но тем не менее должен служить в несколько раз ревностнее всякого другого. Жизнь так коротка, а я еще почти ничего не сделал из того, что мне следует сделать. В продолженья лета мне нужно будет непременно заглянуть в некоторые, хотя главные, углы России. Вижу необходимость существенную взглянуть на многое собственными глазами. А потому, как бы ни рад был прожить подоле в Киеве, но не думаю, чтоб удалось больше двух дней. Столько полагаю пробыть и у матушки. Осень - в Петербурге, а зиму - в Москве, если позволит, разумеется, здоровье. Если же сделается хуже - отправлюсь зимовать на юг. Теперь я должен себя холить и ухаживать за собой, как за нянькой [31], выбирая место, где лучше и удобнее работать, а не где веселей проводить время".

К П. А. Плетневу.

"Неаполь. Декабря 12 (1847). Я думал, что, по приезде в Неаполь, найду от тебя письмо; но вот уже скоро два месяца минет, как я здесь, а от тебя ни строчки, ни словечка. Что с тобой? пожалуйста не томи меня молчанием и откликнись. Мне теперь так нужны письма близких, самых близких друзей! Если я не получу, до времени моего отъезда, от тебя письма и дружеского напутствия в дорогу, мне будет очень грустно. Предстоящая дорога не легка. Я стражду сильно, когда бываю на море, а моря мне придется много. Я один; со мною нет никого, кто бы поддержал меня на пути в мои малодушные минуты, равно как и в минуты бессилия моего телесного. Если даже и письменного ободрения не пошлет мне близкая душа - это будет жестоко. Ради Бога, не медли и напиши не один раз, но два и три. Если, даст Бог, мы увидимся в наступающем 1848 году, - поблагодарю за все лично. До февраля я буду еще здесь. Адресуй в Неаполь, poste restante. А с тех пор, то есть, с половины февраля нового штиля, адресуй в Константинополь, на имя нашего посланника Титова. Денег посылать не нужно. Если не обойдусь с своими, то прибегну в Константинополе к займу. Свидетельство о жизни при сем прилагается. Вытребуй следуемые мне деньги и сто рублей серебром отправь, в скорейшем как можно времени, в город Ржев (Тверской губ.) тамошнему протоиерею Матвею Александровичу, для передачи кому следует, присоединив при сем прилагаемое письмо, а остальные присовокупи к прежним".

К отцу Матвею.

"Неаполь. Декабря 12 (1847). При этом письмеце вы получите, почтеннейший и добрейший Матвей Александрович, 100 рублей серебром. Половину этих денег прошу вас убедительно раздать бедным, то есть, беднейшим, какие вам встретятся, прося их, чтобы помолились они о здоровьи душевном и телесном того, который, от искреннего желания помочь, дал им деньги. Другую же половину, то есть, эти остальные 50 руб., разделите надвое, 25 рублей назначаю на три молебна о моем путешествии и благополучном возвращении в Россию, которые умоляю вас отслужить в продолжении великого поста и после Пасхи, как вам удобнее; 25 рублей остальные оставьте, покуда, у себя, издерживая из них только на те письма, которые вы писали, или будете писать ко мне, равно как и те, которые получали от меня и будете получать. Я вас ввел в издержки, потому что уже такое постановление: с тех не берут за письма, которые находятся за границей: за все платят вдвойне те, которые остаются в России. От того и упала на вас одного тягость. Еще раз прошу вас помолиться о благополучном путешествии моем и возвращении на родину, в Россию, в благодатном и угодном Богу состоянии душевном".

К нему же.

"Неаполь. Генваря 12 дня, 1848 г. Благодарю вас много за бесценные ваши строки. Прочитал несколько раз ваше письмо; прочитал потом еще в минуты других расположений душевных. Смысл нам не вдруг открывается, а потому нужно повторять чтение того, что относится до души нашей. Я верю, что вы молились обо мне и просили у Бога вразумленья сказать мне то, что для меня нужно, а потому, верно, после откроется мне в нем и больше, хотя и теперь вы сказали много того, за что душа моя будет благодарить вас и в будущей, и в здешней жизни [32]. Не могу только решить того, действительно ли дело, которое меня занимает и было предметом моего обдумывания с давних пор, есть учительство. Мне оно кажется только долгом и обязанностью службы, которую я должен был сослужить моему отечеству, как воин, гражданский и всякой другой чиновник, если только он получил для этого способности. Я точно моей опрометчивой книгой (которую вы читали) показал какие-то исполинские замыслы на что-то в роде вселенского учительства. Но книга моя есть произведенье моего переходного душевного состояния, временного, едва освободившегося от болезненного состоянья. Опечаленный некоторыми неприятными происшествиями, у нас случающимися, и нехристианским направлением современной литературы, я опрометчиво поспешил с этой нерассудительной книгой и нечувствительно забрел туда, где мне неприлично. А диавол, который как тут, раздул до чудовищной преувеличенности даже и то, что было даже и без умысла учительствовать; что случается всегда с теми, которые понадеются несколько на свои силы и на свою значительность у Бога. Дело в том, что книга эта не мой род. Но то, что меня издавна и продолжительней занимало, это было - изобразить в большом сочинении добро и зло, какое есть в нашей Русской земле, после которого русские читатели узнали бы лучше свою землю, потому что у нас многие, даже и чиновники, и должностные попадают в большие ошибки по случаю незнания коренных свойств русского человека и народного духа нашей земли. Я имел всегда свойство замечать все особенности каждого человека, от малых до больших, и потом изобразить его так перед глазами, что, по уверенью моих читателей, человек, мною изображенный, оставался, как гвоздь в голове, и образ его так казался жив, что от него трудно было отделаться. Я думал, что если я, с моим уменьем изображать живо характеры, узнаю получше многие вещи в России и то, что делается внутри ее, то я введу читателя в большее познание русского человека. А если я сам, по милости Божией, проникнусь более познаньем долга человека на земле и познаньем истины, то от этого нечувствительно и в сочинении моем добрые русские характеры и свойства людей получат привлекательность, а нехорошие - такую непривлекательность, что читатель не возлюбит их даже и в себе самом, если отыщет. Вот как я думал, и потому узнавал все, что ни относится до России; узнавал души людей и вообще душу человека, начиная с своей. Еще я не знал сам, как с этим слажу и как успею, а уже верил, что это будет мне возможно тогда, когда я сам сделаюсь лучшим. Вот в чем я полагал мое писательство. Итак учительство ли это? Я хотел представить только читателю замечательнейшие предметы русские в таком виде, чтобы он сам увидел и решил, что нужно взять ему, и так сказать сам поучил бы самого себя. Я не хотел даже выводить нравоученья. Мне казалось (если я сам сделаюсь лучше), все это нечувствительно, мимо меня, выведет сам читатель. Вот вам исповедь моего писательства. Бог весть, может быть, я в этом неправ, а потому вопрошу себя еще, стану наблюдать за собой, буду молиться. Но, увы! молиться не легко. Как молиться, если Бог не захочет? Вижу так много в себе дурного, такую бездну себялюбия и неуменья пожертвовать земным небесному! Прежде мне казалось, что я уже возвысился душой, что я значительно стал лучше прежнего, в минуты слез и умилений, которые я ощущал во время чтенья святых книг. Мне казалось, что я удостаивался уже милостей Божьих, - что эти сладкие ощущенья есть уже свидетельство, что я стал ближе к небу. Теперь только дивлюсь своей гордости, дивлюсь тому, как Бог не поразил меня и не стер с лица земли. О друг мой и самим Богом данный мне исповедник! горю от стыда и не знаю, куда деться от несметного множества неподозреваемых во мне прежде слабостей и пороков. И вот вам моя исповедь уже не в писательстве. Исписал бы вам страницы во свидетельство моего малодушия, суеверия, боязни. Мне кажется даже, что во мне и веры нет вовсе.------Хочу верить и, несмотря на все это, я дерзаю теперь идти поклониться Святому Гробу. Этого мало: хочу молиться о всех и всем, что ни есть в Русской земле и отечестве нашем. О, помолитесь обо мне, чтобы Бог не поразил меня за мое недостоинство и удостоил бы об этом помолиться! Скажите мне: зачем мне, вместо того, чтобы молиться о прощении всех прежних грехов моих, хочется молиться о спасении Русской земли, о водворении в ней мира, наместо смятения, и любви, наместо ненависти к брату; зачем я помышляю об этом, наместо того, чтобы оплакивать собственные грехи мои? зачем мне хочется молиться еще и о том, чтобы Бог дал силы мне загладить новым, лучшим делом и подвигом мои прежние худые, даже и в деле писательства? О, молитесь обо мне, добрая душа моя! молитесь, чтоб Бог избавил меня от всякого духа искушения и дал бы мне уразуметь Его истинную волю. Молитесь, молитесь крепко обо мне, и Бог вам да поможет обо мне молиться.