Девочки.Дневник матери

И тогда Света Копейкина призналась:

— Я боюсь твоего папу.

Саша стала уверять ее, что Шура совсем не страшный.

— Ты очков испугалась, да, очков? Так ведь это потому, что он плохо видит, что ж тут страшного?

И принялась кормить Свету с ложечки. Та покорно открывала рот и глотала, насколько я могла судить, не жуя.

Потом они пошли во двор и долго гуляли там. На прощанье Саша показала Свете нашу вторую комнату:

— Здесь, — сказала она, указывая на Шурину кровать, — спит Михаил Иванович, здесь — Настасья Петровна, а тут — маленький Мишутка.

Саша поглощена тем, что они с классом едут на экскурсию («искурсию») в Останкино.

— Ты будешь писать мне туда? — спросила она и была разочарована, узнав, что с экскурсии возвращаются в тот же день.

Из Изиного письма [38]

…Фридочка, ты просишь меня припомнить какие-нибудь фронтовые эпизоды, материал для твоей будущей повести. Поначалу я тебе расскажу про Илью Мнухина и про то, как отец летал на фронт.

Пусть и Галка и Сашка почитают. Галка — та ведь даже могла запомнить Мнухина. Сашка была еще мала, а ты где-то в командировке.

Так вот, летом 1944 года, во время наступления 3-го Белорусского фронта на Минск, я познакомился с командиром транспортной эскадрильи, капитаном Ильей Мнухиным. Эскадрилья помогала нам перебазироваться на очередной аэродром по пути на запад, вслед за стремительно наступавшей пехотой. На этого Мнухина нельзя было не обратить внимания. Он был громаден весь. Всё было пропорционально его росту — голова, нос, губы, руки с пальцами, каждый из которых был соответственно велик. Ноги бог весть какого размера, но наверняка больше максимального интендантского 45–46-го. Он ничего не мог использовать из обмундирования, полученного непосредственно на вещевом складе — все для него перешивалось, шилось, увеличивалось. И голос соответствующий — бас.

Он еще до войны был в гражданском воздушном флоте пилотом I класса. Летал замечательно, в любую погоду, что по тем временам было очень непросто. (Это теперь автоматы и приборы слепого самолетовождения и слепой посадки.) Внешне его можно представить себе так: здорово похож на известного артиста Иону Бий-Бродского, игравшего смешного Шлёму в кинофильме «Искатели счастья». (Помнишь, он говорит старой еврейке: «Тетя Двойра, мне нравится ваша Роза»?)

Между прочим, это сходство многие подмечали и на всем фронте называли Илью ласково «Шлёмой». А он был не дурак выпить; мне льстило знакомство с ним, и я его пригласил к себе на новом аэродроме в гости. Мы встречались с ним еще несколько раз, при каждом перебазировании на запад, когда он привозил к нам для инспекции генерала Хрюкина, командующего воздушной армией (он уже сейчас умер), который любил с ним летать.

Весной 1945 года мы стояли на аэродроме около одного из немецких городов. Рядом был штаб воздушной армии, и Ильюшкина эскадрилья базировалась с нами на одном аэродроме. Мы стали видеться еще чаще.

Однажды ко мне заходит Илья и говорят: «Готовь приветы, я лечу на пару дней в Москву». Я написал письма маме с папой и тебе.

Мнухин улетел в Москву в середине марта месяца, когда мы вели тяжелые бои за взятие Кенигсберга, нынешнего Калининграда. У немцев было много истребительной авиации и очень много зенитной артиллерии, стянутой со всей Восточной Пруссии, и мы несли тяжелые потери.

В один из мартовских дней, когда позади были уже два боевых вылета, меня снова вызвали в штабную землянку. Я решил, что будут давать задание на третий полет. Третий вылет за один день для фронтового бомбардировщика — это много, и я не особенно-то был доволен такой перспективой. Дело шло к вечеру, день был ясный, и я не сомневался, что к тому времени, когда мы выйдем на цель, солнце будет на западе и будет бить в глаза, слепить, и цель найти в таких условиях очень трудно, трудно прицеливаться. Возможно, что придется зайти с тыла, с запада, а, значит, дольше быть под обстрелом.

Но я ошибся. В землянке командир полка Палий объяснил мне, чтоб я шел домой, меня там ждут и что летать сегодня мне больше, вероятно, не придется.

Я шел и думал: кто меня ждет? Вообще-то могли ждать и приятели из соседнего истребительного полка, и знакомые из базировавшегося в городке эвакогоспиталя. Но я чувствовал, что ждет меня кто-то другой, какой-то необычный гость.

Я быстро вбежал на свой второй этаж, вошел в комнату… На диване сидел, откинувшись на спинку, руки немного назад, папка.

Его я не ожидал, не мог ожидать ни при каких условиях, это было исключено, это было невероятно.

Мы обнялись. Руки у отца дрожали, он был очень взволнован. Смотрел на меня с гордостью. Очевидно, ему понравился мой боевой вид — шлемофон у пояса, комбинезон, огромный немецкий парабеллум, висевший в кобуре (крымские трофеи) и, главное, загар. Ранней весной, когда много солнца, лица у летчиков преждевременно загорают, кожа обветрена… Это придает лицам особенно мужественное выражение.

Конечно, отца привез Илья Мнухин. Только у него одного могло хватить дерзости (и нахальства) без всякого на то разрешения свыше (которого никто ему и не дал бы) взять на борт военного самолета, принадлежавшего лично командующему воздушной армией, шестидесятилетнего московского доцента кафедры педагогики, глубоко штатского, и доставить его непосредственно на полевой аэродром гвардейского Таганрогского многих орденов Красного знамени, Суворова, Кутузова и т. д. бомбардировочного полка.

Папа рассказал мне, как было дело.

Открылась дверь, и вошел совершенно необъятных размеров летчик. «Привез вам привет от сына». Счастливая мама подбежала поближе. Ростом она была ему примерно до пояса. Вообще образ Ильи Мнухина остался легендой в нашей семье. Мама знала, как надо принимать моих друзей с фронта. Для этой цели всегда у нее был Н. З. (неприкосновенный запас), в основе которого лежали водка и сухая колбаса. Илья пришел еще с одним летчиком.

Мама усадила их за стол и поставила Н. З. Этого оказалось недостаточно, и Илья кое-что добавил из своего кармана. Мама со страхом смотрела на горсточку котлет и колбасы, совершенно несоразмерную с Ильюшиным ртом. (К слову сказать, Илья ел мало.) Мама предложила им переночевать у нас, и они охотно согласились. Очевидно, после фронта было приятнее переспать в домашней обстановке, чем в гостинице московского коменданта.

Поздно вечером вновь собрались за столом: Илья с Томилиным, мама, папа. (Да еще Галя с Сашей.) Мама рассказывает, что Сашка охотно пошла на руки к Илье и ее попка полностью уместилась в его огромной руке. Он вытягивал руку вперед, и Сашка была довольна. Разговор шел обо мне, о фронте.

Много хлопот вызвало устройство постели для Ильи. К кушетке придвинули два наших древних кресла (в которых, помнишь, когда мы были маленькие, были внезапно обнаружены 16000 николаевских бумажных денег?). Но и этих кресел оказалось мало. Пришлось добавить стул. Назавтра оба наших гостя пришли днем. Мама снова усадила их за стол пить чай. Илья сказал, что завтра уже увидит меня и расскажет мне, какие у меня гостеприимные родители.

— Как же я вам завидую, что вы увидите сына, — сказала мама.

— Ну, если уж вы так хотите видеть сына, — то летим завтра со мной!

Командующий остался на несколько дней в Москве, и они шли обратно порожние. Разговор был вполне серьезный. Мама сразу же позвонила на работу к папе и сообщила, что вылетает ко мне. Отец тогда же решил, что тут нужен мужчина, и решил полететь сам.

Папа взял на несколько дней отпуск, который ему немедленно предоставили по такому из ряда вон выходящему случаю, через час уже приехал домой, и они все трое к вечеру выехали на аэродром.

Как удалось Илье протащить отца через аэродромных часовых, я точно не знаю. Но Илья настолько хорошо ориентировался на аэродромах и его, в свою очередь, так все хорошо знали, что, вероятно, это было не столь уж сложно.