Джон Р. Р. Толкин. Биография

Выражая эту веру во внутреннюю истинность мифологии, Толкин предъявил основу своей авторской философии, кредо, на котором держится «Сильмариллион».

Льюис выслушал и Дайсона, который подкреплял слова Толкина собственными рассуждениями. То есть вы хотите сказать, уточнил Льюис, что история Христа — попросту истинный миф, миф, который влияет на нас подобно всем прочим, но в то же время произошел на самом деле! Тогда, сказал он, я начинаю понимать…

Наконец ветер загнал всех троих под крышу, и они проговорили в комнатах Льюиса до трех часов ночи, после чего Толкин отправился домой. Льюис с Дайсоном проводили его по Хай–Стрит, а потом принялись бродить взад–вперед по галерее Нового Здания колледжа. Они разговаривали, пока небо не начало сереть.

Через двенадцать дней Льюис написал своему другу, Артуру Гривзу: «Я только что перешел от веры в бога к более определенной вере в Христа — в христианство. Объяснить постараюсь потом. Очень важную роль в этом сыграл мой длинный ночной разговор с Дайсоном и Толкином».

А тем временем Толкин, проводя письменные экзамены в Экзаминейшн–Скулз, сочинял длинную поэму, куда должно было войти все то, что он говорил Льюису. Поэму он назвал «Мифопея», то есть «творение мифов». А в дневнике он записал: «Дружба с Льюисом искупает многое и, помимо радости и утешения, приносит мне большую пользу от общения с человеком порядочным, отважным, умным — ученым, поэтом и философом — и к тому же теперь, после длительного паломничества, наконец–то любящим господа нашего».

Льюис с Толкином продолжали часто встречаться. Толкин читал Льюису вслух отрывки из «Сильмариллиона», и Льюис уговаривал его побыстрее закончить книгу. Позднее Толкин говорил: «Мой неоплатный долг по отношению к нему состоит не в том, что обычно понимается под словом «влияние», а в том, что он просто подбадривал меня. Долгое время он был моим единственным слушателем. Он единственный подал мне мысль о том, что мои «побасенки» могут стать чем–то большим, чем личное хобби».

Обращение Льюиса в христианство положило начало новому этапу в его отношениях с Толкином. С начала тридцатых годов и впредь оба меньше зависели от общества друг друга и больше стремились к общению с другими людьми. В «Любви» Льюис утверждает, что «дружба двумя не ограничена», и предполагает, что каждый новый человек, добавившийся к компании друзей, выявляет все новые черты в других ее членах. Толкин это знал на примере ЧКБО; а дружеский круг, который начал образовываться теперь, был крайним выражением принципа ЧКБО, той тяги к образованию «клуба», которую Толкин испытывал еще с тех пор, как был подростком. Этот–то круг и сделался известен под названием «Инклинги».

Клуб «Инклингов» начал формироваться примерно в то же время, когда перестали собираться «Углегрызы» (то есть в начале тридцатых). «Углегрызы» распались потому, что их задача была выполнена: они прочли все основные исландские саги и «Старшую Эдду». А название «Инклинги» [Перевести это название не представляется возможным. Само по себе слово «inkling» означает «намек» — и возможно, что упомянутый киже основатель клуба имел в виду именно это значение. Но Толкин с Льюисом не могли не принимать в расчет сходства этого названия со словом «Инглинги» (т. е. «потомки Инга», королевский род Норвегии), а также созвучного слова «ink» («чернила»), так что слово «Инклинги» можно перевести также и как «чернильные души». В связи с этим мы предпочли оставить название знаменитого клуба непереведенным.] первоначально принадлежало литературному обществу, основанному около 1931 года студентом Юниверсити–Колледжа по имени Тэнджи Лин. Льюис с Толкином оба бывали на собраниях этого общества, где читались и разбирались неопубликованные сочинения. Лин закончил Оксфорд и уехал, а клуб остался — или, точнее, его название, отчасти в шутку, заимствовал кружок друзей, который регулярно собирался у Льюиса.

«Инклинги» теперь вошли в историю литературы, и писали о них немало и по большей части чересчур благоговейно. А между тем это был всего лишь кружок друзей, не более — но и не менее; все — мужчины, все — христиане, и почти все интересовались литературой. Считается, что «членами» этого кружка в то или иное время были очень многие; хотя на самом деле никакой системы «членства» в нем не существовало. Просто в разное время разные люди бывали там более или менее регулярно, в то время как другие заходили лишь от случая к случаю. Ядром кружка неизменно оставался Льюис, без него эти собрания были попросту немыслимы. Список прочих имен вряд ли может дать представление об истинной сути «Инклингов»; но если уж имена так важны, то, помимо Льюиса и Толкина (который тоже присутствовал почти всегда), в число тех, кто бывал на собраниях и до, и после войны, входили майор Уоррен Льюис (старший брат К. С. Льюиса, которого все звали просто Уорни), Р. Э. Хавард (оксфордский врач, у которого лечились Льюис и семейство Толкинов), старинный друг Льюиса Оуэн Барфилд (хотя Барфилд, работавший адвокатом в Лондоне, собрания посещал редко) и Хью Дайсон.

Общество было совершенно неформальным. Не следует думать, что одни и те же люди ходили туда каждую неделю, как на дежурство, а в случае своего отсутствия присылали извинения. Однако же кое–что оставалось неизменным. По рабочим дням обычно все или несколько человек собирались утром в пабе «Орел и дитя» (который между собой называли «Птичка с младенцем»), как правило, по вторникам; хотя во время войны, когда с пивом сделалось туго, а в пабах толпились военнослужащие, им часто приходилось изменять своим обычаям. А вечером по четвергам — в большой гостиной Льюиса в Модлин–Колледже, обычно после девяти вечера. Заваривали чай, раскуривали трубки, после чего Льюис гулко провозглашал: «Ну что, у кого–нибудь найдется что–нибудь почитать?» И кто–нибудь доставал рукопись и принимался читать вслух. Это могло быть стихотворение, рассказ или глава из книги. Потом начинался разбор. Иногда прочитанное хвалили, а иногда и критиковали — это общество создавалось не для взаимного славословия. Иногда потом читали еще что–нибудь, но вскоре принимались бурно спорить или просто болтать обо всем на свете и засиживались так допоздна.

К концу тридцатых годов «Инклинги» сделались важной частью жизни Толкина. Сам он читал, в числе прочего, отрывки из рукописи «Хоббита», тогда еще не опубликованного. В 1939 году, когда разразилась война, в дружеском кругу появился еще один человек. Это был Чарльз Уильямс, который работал в лондонской конторе издательства Оксфордского университета, и его вместе с прочими сотрудниками эвакуировали в Оксфорд. Уильямсу перевалило за пятьдесят, его мысли и творчество — а он был романистом, поэтом, богословом и критиком — пользовались известностью и уважением у читателей, пусть и не столь многочисленных. В частности, его так называемые «духовные триллеры», романы, в которых на самом обыденном фоне разворачиваются события сверхъестественные и мистические, находили себе не очень обширную, но при этом восторженную аудиторию. Льюис познакомился с Уильямсом за некоторое время до того и весьма им восхищался, а Толкин встречался с ним всего раза два. Теперь же он преисполнился к Уильямсу очень смешанных чувств.

Уильямc, с его необычным лицом (полуангел–полумартышка, как выражался Льюис), в синем костюме, столь непривычном для Оксфорда, с сигаретой, свисающей из угла рта, и с пачкой гранок, завернутых в «Тайм энд тайд», под мышкой, отличался немалым природным обаянием. Двадцать лет спустя Толкин вспоминал: «Мы пришлись друг другу по душе и любили поболтать (в основном шутливо)». Но добавлял: «На более глубоком (или более высоком) уровне нам друг другу сказать было нечего». Отчасти потому, что, в то время как Уильямс с удовольствием слушал главы из «Властелина Колец», которые Толкин читал на собраниях, Толкину книги Уильямса, по крайней мере, те, с которыми он познакомился, не нравились. Толкин говорил, что ему эти книги «абсолютно чужды и иногда очень неприятны, временами же кажутся смехотворными». Возможно, его настороженное отношение к Уильямсу, или к тому месту, которое Уильямс занял среди «Инклингов», шло не только от рассудка. Льюис полагал и писал в «Любви», что настоящие друзья не испытывают ревности, когда к их кругу присоединяется кто–то еще. Но тут Льюис говорил за Льюиса, а не за Толкина. Очевидно, что Толкин слегка ревновал или обижался, и не без причины, потому что теперь прожектор Льюисова энтузиазма неприметно сместился в сторону Уильямса. «Льюис был очень впечатлительным человеком», — писал Толкин много лет спустя, а в другом месте говорил о «мощном влиянии», которое, по его мнению, оказал Уильямc на Льюиса, особенно на третий роман из его «Космической трилогии», «Мерзейшая мощь».