Записки беспогонника

Помню первую воздушную тревогу с тоскливым ревом городских гудков. Все мы старательно наклеивали по диагоналям бумажные полоски на окна и рыли на задворках бомбоубежища.

Приехала моя жена с сыном, чрезвычайно напуганная первой московской воздушной тревогой, якобы учебной. Никаким докторам она сына не показывала и в панике помчалась обратно в Ковров. От Петушков ехали они в товарном вагоне из-под скота. Предвидя возможные затруднения с продовольствием, она привезла с собой один батон и пять пачек печенья.

Начальник строительства Ковровской ГЭС Жуленев получил приказ усилить темпы; через два дня он получил новый приказ: строительство законсервировать и в полном составе вольнонаемных и заключенных выехать специальным эшелоном неизвестно куда.

На следующий день — это было 30 июня — и наш Николай Владимирович получил приказ выехать на автомашине, имея с собой запас горючего на 500 километров. В телеграмме были поименно названы геологи: Синяков, Овсеенко, еще двое. Николай Владимирович взял также трех коллекторов и трех бурмастеров.

Оставшиеся, в том числе и я, должны были продолжать работать, постепенно свертывая дела.

Однажды, работая возле железной дороги, я видел, как состав за составом шли в Москву с воинскими частями, с танками, с пушками. А навстречу ехали эшелоны с беженцами.

Я готовился к сдаче материалов. Была у меня толстая тетрадища, в которую я с начала строительства переписывал все свои вычисления и увязки координат, подклеивал схемы ходов и прочее. Берег я свой талмуд чрезвычайно и записи в нем вел аккуратнейшим образом.

В тот день я составил ключ к своим вычислениям, выписал по всей книге — «См. стр. № такой-то, такой-то…» и отдал ее Мише Бурмистрову обернуть в цветную бумагу. Одновременно я отдал ему рваные черновики, чтобы сжечь их на костре на деревенских огородах.

Миша накануне женился на местной красавице и, заспанный, бледный, но бесконечно счастливый, забрал все мои бумаги и ушел. Я подождал его с полчаса и вышел на огороды. Издали увидел дымок и Мишу, сидевшего возле догоравшего костра в обнимку со своей любимой супругой.

Я подошел и зашатался от ужаса. От моего сокровища остался лишь обрывок обложки, а рядом на траве лежали черновики, аккуратненько обернутые цветной бумагой.

Мои вычисления! Мои координаты! Результаты годовой работы! Да за это меня под суд! Потом я вспомнил Бобруйское, Минское направления, посмотрел на счастливые глаза Мишиной супруги, махнул рукой и, шатаясь, ушел.

4 июля было опубликовано обращение Сталина. Многих трогали слова — «дорогие братья и сестры, к вам обращаюсь я, друзья мои…» Многие плакали от этих слов. А я перечитывал строки несколько раз, но искренности их никак не верил. Однако это обращение открывало глаза на многое. Стала более или менее ясна картина наших ужасающих территориальных потерь. Но о потерях людских можно было лишь догадываться. Слышавшие по радио голос незабвенного вождя мне потом рассказывали, как великий мудрец волновался, как булькала вода, когда он ее глотал. Двадцать лет спустя в «Новом мире» были опубликованы воспоминания нашего посла в Англии Майского. Он писал о невероятной растерянности, охватившей Сталина и его верных соратников в первые дни войны. Об этой позорной и трусливой растерянности говорится и в других источниках, известных широкой публике по Самиздату.

15 июля в выходной день была чудесная жаркая погода. Всей семьей, забрав закуски, мы пошли на Клязьму купаться, загорали на песке, баловались, наслаждались. На высокой горе красовался сосновый бор, дальше за синей излучиной Клязьмы высилась другая гора, а на ней старинная шатровая колокольня села Любец, основанного, по преданию, князем Андреем Боголюбским. Он плыл вниз по Клязьме, остановился тут ночевать, и место это показалось ему «любо».

Девятнадцать лет спустя в том селе я купил домик и зажил там. И написал десять своих книг и вот сейчас переписываю эти страницы.

Всю войну я вспоминал тот день, последний день моей мирной жизни. Вечером, когда мы возвращались домой, я увидел у дома, где жила семья Николая Владимировича, запыленную грузовую машину с крытым брезентовым верхом.

Не заходя домой, я поднялся на крыльцо того дома. Меня встретила жена Николая Владимировича Вера Михайловна — не старая еще, милейшая женщина, очень болезненная и измученная долголетними заключениями своего мужа. Она мне сказала, что он приехал один и сейчас с дороги спит, и обещала прислать за мной сына — пятнадцатилетнего Володю.

Я жил через дом. В моей квартире была комната для приезжающих, и там сейчас остановился шофер. Я пригласил его обедать и попытался расспрашивать. Но тот, несмотря на две стопки водки, не развязал своего языка, не сказал, где находятся наши геологи и что они делают.

Ничего не поделаешь — военная тайна.

Пришел Володя и позвал меня к отцу.

Николай Владимирович сидел за самоваром в расстегнутой рубашке, красный, потный и наслаждался, наверное, седьмым стаканом чая. Рядом сидела Вера Михайловна, напротив молодой человек Геннадий Павлов — инженер-цементатор. Усадили и меня пить чай.

Николай Владимирович повернулся ко мне и сказал:

— Вот, Сергей Михайлович, только что я говорил Геннадию Дмитриевичу, теперь повторю вам. Ответьте мне только на один вопрос и больше ничего не расспрашивайте. Желаете со мной ехать?

— Куда?

— Я вам сказал — не расспрашивайте! — И он сердито затряс своей козлиной бородкой.

Я думал не больше минуты и ответил:

— Хорошо, поеду.

Мои попытки косвенными вопросами прояснить истину ни к чему не привели. Геодезические инструменты мне было приказано взять с собой.

Я доложил о том, как свертываются работы в бурпартии, о сожженном талмуде предпочел умолчать.

— Интересно наблюдать издали, как пикируют немецкие самолеты, — неожиданно вставил Николай Владимирович и показал рукой, как это они выполняют.

По одной этой фразе я догадался, что он повезет нас далеко на запад от Москвы.

Отъезд был назначен на завтра — на 16 июля — в 4 часа утра.

Я вернулся домой, сообщил новость жене и Дусе. Собрали они мои пожитки, но немного, всего один чемодан. Зимней одежды Николай Владимирович брать не советовал.

Мы решили, что семья должна остаться на неопределенный срок в Погосте. Дуся только что поступила в колхоз собирать огурцы.

Встали на заре. Никогда в жизни я так тяжко не расставался с семьей. Я хоть и шутил — дескать, «встретимся в другой эпохе», — но комок судорожно сжимал мне горло.

Качаясь на ухабах, машина проехала по деревне, направилась в город, там свернула на шоссе и через полчаса выехала на асфальтовую магистраль Горький — Москва, прямую, как стрела.

Кроме меня и Павлова, Николай Владимирович взял еще двух цементаторов — фамилии их я забыл — и несколько бурмастеров.

Быстро мчались мы по совершенно безлюдному шоссе. Я обратил внимание, что были сняты километровые столбы и столбы с указателями названий деревень и рек; очевидно, чтобы затруднить ориентировку мифическим парашютистам.

Во Владимире нас встретил помощник начальника бурпартии, носивший звучную фамилию Баклажан. Он выдал всем нам зарплату на два месяца вперед. После двухчасовой задержки мы поехали дальше на Москву.

Глава вторая

Первые рубежи

В Москву приехали вечером, когда занятия в Главгидрострое уже кончились.

Николай Владимирович строжайше запретил мне ехать в Дмитров, где тогда жили мои родители и брат с семьей. Он насилу отпустил меня ночевать к московским родным, обязав явиться завтра к 7 утра.

Ночевал я у Бориса Александрова — зятя жены — артиста Театра Красной Армии. Семья его была на чале, а сам он, судя по количеству окурков, видно, с утра играл в преферанс с приятелями-артистами. Ни о чем с ним не говорил, отдал ему для передачи моей семье большую часть денег, с наслаждением принял ванну и лег спать в кухне.

На следующее утро я отправился в Главгидрострой, который помещался в Сокольниках на улице Матросская Тишина, в большом доме между сумасшедшим домом и тюрьмой. Тогда острили: «А мы — кандидаты туда или сюда».