Путь из детства. Эхо одного тире

По прошествии веков потомки ушкуйников осели по берегам Волги и занялись мирными промыслами. Так образовалось вольное симбирское казачество.

Земли этого казачьего проживания принадлежали издревле боярскому роду Анненковых. В XVII веке Анненковы отдали свои земли самому Государю за долги. Казаки с тех пор стали числиться государевыми крестьянами. Барином им был сам государь, поэтому они работали на себя, платя в государеву казну только оброк. От них-то и пошла поговорка: «До Бога высоко, до царя далеко».

Основными промыслами симбирских казаков было строительство речных судов: килевых и плоскодонных. Из килевых самым востребованным был «струг», который ходил и под парусом, и на веслах. Типов плоскодонных судов, приспособленных к бурлацкому волоку, было множество. Их движение против течения реки осуществлялось бурлацкой силой. Кроме этого процветало ткацкое парусное дело, возделывание земли и, конечно, рыболовство.

С возникновением бурлачества к берегам Волги стал стекаться самый разнообразный люд на сезонные заработки. Среди этих людей было много, как сейчас бы сказали, бомжей, беглых крестьян и прочего бродячего люда. Они, в отличие от местных профессиональных бурлаков, назывались людьми «с волока», или «сволочью». Так что «сволочь» — это не оскорбительное ругательство, а обозначение человека без определенного рода занятий, наемного бурлака на сезон.

Село или станица, из которой происходят мои предки, стоит по-над правым берегом Волги, севернее Симбирска и зовется Анненково. В этом селе у моего прадеда Александра Ливанова была небольшая ткацкая мануфактура, и оттуда же, из Анненкова, мой дед Николай восемнадцатилетним юношей ушел, как написано в выданной ему волостной справке, «из крестьян в актеры».

Однажды дед Николай Александрович отправился со мной, малолеткой, смотреть русскую живопись в Третьяковской галерее.

Подвел к картине Репина «Бурлаки на Волге» и спросил:

— Нравится?

— Очень, — говорю.

— Это дерьмовая картина.

— Почему?!

— Потому, что это не бурлаки, а сволочь. Видишь, как молодой парень в лямке мучается? Среди наших бурлаков таких не было, хозяин бы выгнал. Работать надо, а не мучиться.

Детство, особенно ранее, спасительно тем, что не несет груза никакого жизненного опыта, одно событие следует за другим, эти события никак не осмысливаются и не сопрягаются, а воспринимаются чисто эмоционально через испуг, радости или обиды. И остаются в живой памяти вспышками одних только впечатлений, которые сменяют друг друга, словно цветные стеклышки в калейдоскопе, без всякой связи.

Вокруг меня улыбающиеся женские лица. Я слышу, как эти женщины смеются. Моя мама, ну конечно же это она, держит меня на руках. Высоко держит.

— Ну поцелуй ее, Васечка… поцелуй.

Напротив моего лица, очень близко, незнакомое лицо какой-то девочки. Почему я знаю, что это девочка? Может быть, потому, что мама говорит «её», но знаю точно — девочка. И сейчас хорошо помню ее лицо: темно-синие глаза, короткий носик между разрумянившимися толстыми щеками. Помню, на ней вязаная шапочка, бежевая. Яркий румянец, вязаная шапочка… Наверное, это происходит зимой.

— Поцелуй ее…

Меня подносят к девочке все ближе и ближе.

— Целуй, целуй! — говорят женщины.

Девочка теперь не смотрит на меня, она повернула голову и глядит в сторону, прямо перед собой.

Я прижимаюсь губами к ее щеке.

Щека упругая, свежая, прохладная.

Почему-то до сих пор явственно ощущаю это прикосновение.

Женщины громко смеются, весело переговариваются между собой.

Это самая первая в моей жизни вспышка воспоминаний. Когда родители говорили «до войны», именно это вспоминалось первым.

На углу Столешникова переулка и Пушкинской (теперь Б. Дмитровки) улицы был магазин «Меха».

Со стороны улицы в витрине магазина стояло чучело крупного волка. Серая шкура, темнеющая на спине, поднятая передняя лапа, придающая зверю эффект движения, оскаленная клыкастая пасть, желтые глаза с темными вертикальными зрачками.

Меня, трехлетнего, этот волк буквально заворожил. Когда ходили гулять, я настаивал, чтобы обязательно пойти смотреть «шушенного волка». Увидев его впервые, я отказывался поверить, что он не живой. Мне терпеливо объяснили, что это только волчья шкура, набитая сеном. А сено — это сушенная трава. Отсюда «шушенный».

Опытные охотники и специалисты по психологии животных сходятся во мнении, что волки обладают телепатической силой, давно утраченной человеком. Сила эта загадочная, мистическая. А что, если витринный волк, возрожденный искусным чучельником, не утратил этой своей мистической способности? Почему я всем своим детским существом ощущал непреодолимую тягу к встрече с ним, почему упорно не желал уходить от витрины и меня уводили насильно? И всегда, посещая зоопарки, я прежде всего стремлюсь к вольерам с волками. Мне кажется, что между ними и мной присутствует какая-то необъяснимая связь.

У одного из моих любимых писателей Джека Лондона есть удивительная фраза: «У собаки есть хозяин, зато у волка есть Бог».

И вот еще из «до войны».

Мы с мамой идем около нашего дома по самому краю тротуара. По улице вдоль тротуарного бордюра вышагивает мой отец. Он очень большой. На ладони его руки, закинутой к плечу, лежит продолговатый крупный арбуз, между темными полосками которого перебегает солнечный блик. Отец в шляпе, сдвинутой к затылку. Временами он выглядывает из-за арбуза и, поймав мой взгляд, подмигивает мне.

Странно, что это воспоминание вспыхнуло в моей памяти, когда я уже был взрослым.

Например, память о Чкалове.

Мои родители очень близко дружили с семьей легендарного летчика Валерия Павловича Чкалова. Об их дружбе в своих воспоминаниях замечательно написала моя мама.

Я же Чкалова панически боялся. Наверное, потому, что меня, трехлетнего, страшила могучая энергетика, которую излучала его натура. Думаю, такой испуг ощущает человек, когда видит, что перед ним вздымается и движется на него высоченная волна.

Когда Валерий Павлович хватал меня на руки и подбрасывал под потолок, я пугался так, что даже не мог разреветься.

Подъезды дома, где жили Чкаловы и Ливановы, соседствовали. Помню, я погулял во дворе, хочу пойти домой, но у подъезда стоит Чкалов в черной шинели. Холодно, начинает падать снег. Я с ужасом думаю, что, если Чкалов не уйдет, я никогда не попаду домой.

Наверное, я не один, а под присмотром 7-летней сестры Наташи.

Как-то я поделился этим воспоминанием с отцом.

— Ты чего-то выдумываешь, — сказал отец. — На Валерии не могло быть черной шинели.

Через некоторое время отец перезвонил мне.

— Вот читаю книгу о Чкалове. В этот год у них ввели черные шинели.

В этот год — 1938-й, 15 декабря, вовремя испытательного полета Валерий Павлович Чкалов погиб.

Хорошо запомнилось, как Чкалов принес нам в подарок деревянную модель нового самолета-гидроплана. Модель была сделана из дерева, выкрашенного серебряной краской, с ярко-красными полосками. На двух моторах, стоящих на крыльях, — зеленые металлические пропеллеры. А размах крыльев был не меньше метра.

С Чкаловым пришел его сын Игорь в белой рубашке и в пионерском галстуке. Валерий Павлович был очень весел, возбужден. Вот тогда-то он и подбрасывал меня к потолку. Может быть, благодаря этим взлетам из чкаловских рук и необыкновенному подарку мне и запомнился его приход. А то, что за долгие годы осталось от модели — длинный деревянный корпус с облезшей серебряной краской, хранится у меня до сих пор.

А вот забавное воспоминание, рассказанное мне моей мамой. Она обратила внимание, что, когда поздние вечерние застолья в нашем доме с участием Чкалова затягивались на всю ночь, Валерий Павлович начинал очень странно гримасничать, жмурить один глаз и, приоткрыв рот, дергать подбородком.

Мама решила, что у него какой-то нервный тик, но спрашивать поначалу не решалась, а когда все-таки полюбопытствовала, то услышала в ответ: