Под ливнем багряным. Повесть об Уоте Тайлере

Перед каждым походом король заключал долговременный контракт с баронами и рыцарями, в котором была указана точная сумма вознаграждения. Она определялась в строгом соответствии с рангом феодального синьора и величиной свиты, которую он приводил с собой.

Благодаря образцовому состоянию британских архивов мы располагаем весьма точными данными касательно армии, осаждавшей Кале (это было в самый разгар чумы), и соответственно платежных ведомостей. Известно и жалованье каждого воина: от принца Уэльского до простого пехотинца.

Упомянутый принц получал ежедневно фунт стерлингов, тринадцать графов и один епископ — по шесть шиллингов и восемь пенсов, сорок четыре барона и владетельные рыцари — по четыре шиллинга, тысяча сорок простых рыцарей — по два. Дальше шла конница и четыре с небольшим тысячи сквайров [10] и констеблей, воевавших за шиллинг. Три пенса стоил стрелок-пехотинец (всего их было 5480), конный стрелок (5104) получал вдвое. В состав кавалерии входили пятьсот легких всадников; пехоты — четыре с половиной тысячи валлийцев-копейщиков (по два пенса те и другие). Триста пушкарей и саперов завершали список. Это было невиданное по тем временам войско, значительно больше чем то, что стяжало лавры при Пуатье и Кресси.

Но даже с этакой махиной не удавалось добиться решающего перелома.

— Я старею, старею, — жаловался в тяжелую минуту король и, как заклинание, повторял свое излюбленное: — Ну, ничего, ничего, ничего… Еще один удар! Сокрушительный, последний!

С последним ударом, однако, обстояло непросто. И это было тем обиднее, что Эдуард не видел реальной силы, способной на сколько-нибудь продолжительное сопротивление. Противник был обескровлен, почти изничтожен, но почему-то отказывался признать поражение. Вопреки очевидности, вопреки единодушным прогнозам опытнейших военных.

Последний налог, последний поход, последняя битва…

Для Франции, и без того искромсанной иноземными полуанклавами, потеря половины территории знаменовала погибель, постепенный распад на отдельные графства и герцогства, которые, как обрезки железа магнитом, будут неизбежно втянуты в силовое поле Британии. Перелом наметился в самый безнадежный момент. Произошло неожиданное, по крайней мере для англичан. Еще не высохли чернила на пергаментном свитке, как поступило известие, что дофин Карл возложил на себя титул регента. Страна не признала позорного договора. Под знамя дофина, где рядом с лилией был изображен веселый дельфин — геральдика любит играть словами, — собиралось народное ополчение. Феодальная схватка становилась народной войной. Таков был ответ на карательные экспедиции, грабеж бригандов и немыслимый договор, против которого, по словам беспристрастного хрониста Уолсингема, «возражали все французы».

«Возражение» это вскоре приняло такой характер, что англичане, уже привыкшие считать себя хозяевами положения, стали нести все большие потери в живой силе. Причем без крупных баталий и штурмов, поскольку немногочисленная армия дофина упорно уклонялась от боя. Смерть подстерегала чужеземных завоевателей на лесных дорогах, горных перевалах и песчаных дюнах, начинавшихся в каком-нибудь лье от гавани. Именно здесь, на севере, Эдуард впервые почувствовал, что увяз в песке. Война вышла из-под контроля, когда Жак Простак попытался взять судьбу родины в собственные руки. Нанося ощутимый урон иноземцам, он не щадил и собственных господ, раздиравших страну на окровавленные куски. Триста замков были взяты крестьянами и погибли в огне. Рыцарь, который не в пример пращурам был настолько закован в броню, что не мог сесть в седло без посторонней помощи, становился легкой добычей. Не разбирая, где свой, где чужой, латников забивали вилами и топорами.

Еще не заполучив французских миллионов, Эдуард принялся щедрой рукой рассыпать денежки, выжатые из собственного населения. Налоги поступали исправно, и если не всегда удавалось наскрести средств на солдатское жалованье, то заморские вина текли рекой. Драгоценная посуда из Италии, тончайшие французские материи, толедские доспехи и могучие кони, взращенные на Фрисландских лугах, — всего было вволю. И все-таки первым делом Эдуард поспешил выкупить собственных лошадей, доставшихся в качестве приза врагу. А заодно с ними вызволил из полона и Джеффри Чосера, сквайра, умевшего слагать такие потешные истории, что весь двор заливался смехом. Забудутся непрочные деяния королей, но созданное Чосером не померкнет вовеки.

Лондонский договор оказался простым клочком пергамента. Он не имел ни реальной, ни юридической силы, потому как Франция фактически отреклась от своего короля. Разгневанный Эдуард поспешил высадиться в Кале с новой тридцатитысячной армией. На сей раз предназначенная для истории фраза звучала немного скромнее:

— Я их проучу!

О «наследстве» не было сказано ни полслова.

Целью похода был Реймс с его знаменитым собором, где по традиции короновались французские короли. Британец со свойственной ему смелостью решил собственноручно увенчать себя капетингской короной. Поначалу обстановка благоприятствовала дерзкому предприятию. Сметая все на своем пути, Эдуард через Пикардию и Шампань вторгся в пределы богатой и хлебной Бургундии. Две сучковатые скрещенные дубины на ее гербе, похожие на заколоченные ворота, словно закрывали путь вражеской армии. Но не тут-то было.

Опекуны молодого герцога Бургундского не только беспрепятственно пропустили неприятеля, но еще отвалили ему двести тысяч золотых экю выкупа за то, что Эдуард изъявил согласие «мирно пройти» страну. Лишь стойкость горожан не позволила лихому Плантагенету завладеть (в самом прямом смысле) французской короной. Ранние заморозки и нехватка продовольствия вскоре вынудили англичан снять осаду. Но желание покончить с противником одним завершающим ударом так и подмывало английского короля на новые авантюры. Вместо того чтобы отвести армию на зимние квартиры, он двинулся на Париж. Достигнув долгожданных предместий, англичане с демонстративной жестокостью обрушились на мирное население. Разрушенные крепости и пылающие дома словно давали знак парижанам не слишком усердствовать в обороне городских укреплений и, пока есть время, позаботиться о спасении.

Но Париж, переживший Жакерию, [11] когда народ недвусмысленно заявил о своих правах, не помышлял о капитуляции. Тем более что осаждающие были крепко потрепаны у Амьена и под Руаном, а действующий близ Компьеня крупный крестьянский отряд практически отрезал англичан от обозов с продовольствием, амуницией и фуражом. Отощавшие фрисландские лошади с трудом несли на своих хребтах закованных в броню рыцарей.

Месяц прошел в бесполезных попытках овладеть оборонительным валом, сопровождавшихся взаимными попреками и оскорблениями.

Напрасно Эдуард вызывал дофина на рыцарский поединок. Трусоватый, но весьма изворотливый, Карл отсиживался и ледяном Лувре и не без успеха выдаивал у Генеральных штатов денежки на новые походы. Время как будто работало на него. Ему даже удалось достичь примирения с августейшим тезкой, королем Наварры. Отколов от англичан пусть не очень сильного, но поистине беспощадного сателлита, недаром прозванного Злым, молодой регент мог поздравить себя с первой победой. Когда он станет править под именем Карла Пятого, его не без основания нарекут Мудрым. Короля Эдуарда, действительно выдающегося воителя, чей трезвый разум, к сожалению, слишком часто затмевала непомерная алчность, он, безусловно, переиграл. Без горячих, скорых на расправу наваррцев наступление окончательно захлебнулось. Впору было вновь подумать о мирных переговорах. Но как не хотелось Эдуарду отпускать вожделенную птицу удачи, чей упоительный трепет еще хранили его ладони!

Собрав в Кале первых лиц королевства, Эдуард ознакомил их с военным положением. Алиса Перрерс, которой претил походный быт, склоняла короля к умеренности. Однако ни он сам, ни его сыновья, стоявшие теперь во главе крупных военных формирований, сперва даже думать не желали о мире. Но парламент, недовольный войной, которая перестала давать доход, все с большим скрипом голосовал за налог. После всевозможных оттяжек и проволочек переговоры все-таки начались.