Самолеты летят к партизанам (Записки начальника штаба)

— Она — настоящий Герой, — вставил Борис Лунц.

— А я знаю такого, который, получив это звание, сел в кабинет, сделал из себя «наглядное пособие» и учит других. А склонности к подвигам больше не проявляет.

— Грош ему цена, такому герою. Давайте спать, — подвел итог дискуссии Константин Никифорович Иванов.

…На командный пункт пришел техник по фото Михаил Александрович Станкеев — чернявый, среднего роста, лицо симпатичное. Он появлялся всегда, когда был нужен. По глазам Станкеева я заметил, что принес он хорошую весть. На развернутых снимках четко была видна роща, прилегающая к небольшой речушке. Площадка между рекой и рощей вся усеяна воронками от взрывов бомб и горящими автомашинами. Я отчетливо видел полосы черного дыма. Они тянулись по снимку с точек, где горели склады боеприпасов и горючего.

— Молодец, Станкеев, — похвалил я техника.

— А я-то при чем, товарищ начальник. Ведь это летчики так разделали!

— При том, дорогой, что снимки эти сделаны подготовленными вами аппаратами. Хорошие снимки — наглядный документ командирам наземных частей, что их просьба к летчикам — поколотить противника до появления его на переднем крае — выполнена добросовестно. Значит, и пехота будет смелее драться с побитыми фашистами.

Снимки немедленно были отправлены в штаб дивизии.

Хорошее настроение испортилось у меня вызовом к начальнику тыла гарнизона, генералу интендантской службы Поджарову. «Зачем понадобился ему в семь часов утра?» — недоумевал я. Но, вспомнив прошлые вызовы, не стал утруждать себя догадками. Поджаров за год войны не изменился, остался мирным генералом. Отвечая за тыловые подразделения и за гарнизонную службу, он больше всего интересовался соблюдением распорядка дня: чтобы люди ложились спать и вставали в строго установленное время. А то, что многие улетали с вечера в тыл врага и часто возвращались оттуда утром, в его распорядке дня не предусматривалось. Как и в мирное время, Поджаров выходил рано утром на дорогу, останавливал всех, кто шел с аэродрома, и строго спрашивал, почему они ходят по гарнизону до подъема.

Иногда Поджаров появлялся на аэродроме. Как-то позвонил мне дежурный по аэродрому и скороговоркой доложил, что у самолетов ходит генерал. Я бросил работу в штабе и первой попавшейся машиной поехал на аэродром. У каптерки стоял инженер Милованов. Один.

— Ну, что тут случилось?

— Да ничего, «командующий». Все в порядке. Был тут генерал Поджаров, спрашивал, почему грязные колеса у самолетов. Я ответил, что самолеты только пришли после вылета. «Безобразие тут у вас творится, — рассердился генерал. — Я в кавалерии служил и после каждой поездки на лошади копыта ей мыл».

— Еще что? — торопил я Милованова.

— Ничего особенного. Нашел в траве окурок, промасленную тряпку. Мотористу за это дал трое суток ареста. Вот и все, голуба…

В этот раз Поджаров вызвал меня тоже после очередного «контрольного обхода».

— Почему ваши люди по утрам песни горланят? — ответил он на мое приветствие.

— Они только в четыре утра с боевого задания вернулись, товарищ генерал, — вступился я за летчиков.

В то утро начальник гарнизона встретил экипаж старшего лейтенанта Григория Кузьмича Иншакова, смелого воина, любителя шуток. Летчики после удачного вылета с песней направлялись в общежитие.

— Долго вы будете ночью по гарнизону шляться? — строго спросил Поджаров.

— До дня победы, товарищ генерал, — весело ответил Иншаков.

— Поболтай мне еще — под суд отдам за пререкания.

— А я думал, поздравите нас. Здорово же мы бомбили сегодня!

— Почему от вас водкой несет? Где были сейчас?

— Приказ выполняли: положенную после боя стограммовую порцию водки выпили перед завтраком.

— А ну, пойдем в комендатуру, там поговорим.

— А вы знаете, товарищ генерал, почему мы до Москвы отступали? — Иншакова все еще не покидало веселое настроение.

— Не знаю и знать не хочу, — грубо ответил Поджаров.

— Отступали потому, что были у нас в начале войны и такие вот генералы, как вы. Но вы последний!..

Днем Иншакову отдыхать не пришлось. Началось дознание. Летчика привлекали к ответственности за пререкания с начальником гарнизона.

— Что вас толкнуло на пререкания с генералом? — задал я вопрос Иншакову.

— Ответственность за судьбы Родины, — ответил летчик.

— При чем же здесь грубость, пререкания?

— Пожалуй, лишние, — сказал Иншаков, подумав. — Моя слабость — я не терплю людей двух сортов: трусов (они попадаются очень редко) и «остолбенелых», то есть тех, до которых не дошло, что делается вокруг. Все люди озабочены, не жалея ни сил, ни жизни, ведут борьбу за будущее. И вдруг попадается человек, не понимающий этого. Вы знаете, он опаснее труса.

Мы сказали Иншакову, что согласны с ним целиком, но его пререкание со старшим начальником — нарушение воинской дисциплины. Устав партии предусматривает много возможностей для армейского коммуниста высказать свое мнение и защищать его без нарушения дисциплины, в основе которой лежит беспрекословное выполнение приказов старших начальников. Иншаков согласился с нами и сказал, что готов нести ответственность за невыдержанность.

Долго Гризодубова доказывала генералу Поджарову, что его распорядок дня пригоден только для мирных условий, что ему надо готовить в бой летчиков, вселять в них бодрость и уверенность в победу, а не дергать людей ненужными придирками, будто они виноваты, что воюют ночью. Убедить человека, который остался глух к неоднократным призывам партии отрешиться от мирного благодушия и зазнайства, не удалось. Тогда Валентина Степановна обратилась за помощью в партийные органы… Генералу пришлось проститься не только с мирным настроением, но и с должностью начальника авиагарнизона.

26 июля временно исполняющий обязанности командира дивизии полковник Филиппов вызвал Гризодубову и меня на командный пункт дивизии. Иван Васильевич имел такой вид, будто собирался сообщить нам что-то очень важное. Его орлиный нос, казалось, опустился еще ниже, карие глаза были грустными. Я знал Филиппова давно: он выглядел таким всегда, когда был чем-нибудь взволнован.

— Знаете, Валентина Степановна, — начал он, — командующий получил указание от ставки: выделять самолеты для полетов в тыл фашистских войск, к партизанам, и приказал возложить эту задачу на ваш, 101-й полк. Как вы смотрите на это?

— Я думаю, бояться нам этого задания нет оснований. Будем стараться успешно его выполнить, — ответила Валентина Степановна.

— Да, если бы это зависело только от вас или от летного состава, я сказал бы так же. Но мне уже приходилось иметь дело с подобного рода заданиями в начале войны, так что они меня не особенно радуют. Верхозин тоже, наверное, помнит. Заставьте его готовить экипажи в полет к партизанам: он знает, как это делать. Да и летчикам расскажите, — обратился он ко мне, — о нашем горьком опыте.

— А вы, товарищ полковник, сами расскажите, — попросила Гризодубова.

Филиппов согласился.

Когда мы возвращались в штаб, Валентина Степановна сказала:

— А знаете, я довольна, что наши летчики попадут в свою стихию, будут возить грузы.

— Это верно, товарищ подполковник, но Филиппов прав: задача будет сложнее, чем мы думаем.

— Знаю, поэтому довольна предстоящей работой. Чем сложнее задание, тем оно интересней.

«Возможно, и так», — подумал я. После разговора с полковником Филипповым Валентина Степановна наверняка будет расспрашивать меня о полетах в тыл фашистских войск в первые месяцы Великой Отечественной войны. Тогда на выброску разведывательных групп и парашютных десантов летали в основном самолеты ВВС — типа ТБ-3 и Гражданского воздушного флота — типа ПС-84. В более массовом масштабе производились полеты на обеспечение войск, действующих в тылу противника, и в нескольких случаях на выброску мелких десантов. Именно этот небольшой опыт и представлял интерес в связи с будущими полетами к партизанам.