Боткин

— Вот это стоящий человек, — сказал Боткин и снова углубился в книгу.

Они учились во втором классе. А в третьем по-мальчишески тиранили и изводили слабого, беззащитного сироту Филаретова. Узнав об этом, Сергей зашел в третий класс, стал убеждать ребят оставить мальчика в покое. Уговоры не помогли. Тогда второй класс во главе с Боткиным дал третьему бой и выиграл сражение. Филаретова больше не трогали.

В середине учебного года Боткин предложил своему другу начать изучение программы первого класса, с тем чтобы весною окончить пансион и осенью этого же года поступить в университет.

Белоголовый заколебался.

— У меня свое правило — не торопиться.

Но Боткин стал доказывать, что не стоит терять год, напомнил, как он при поступлении в пансион из пятого перешел в четвертый класс.

— Так то ты! — отвечал Белоголовый. — Вы, Боткины, все гениальны.

Спор продолжался несколько дней. В конце концов Белоголовый сдался.

Эннес был недоволен затеей, но неожиданно двое учеников из первого класса тоже решили осенью поступать в университет. Это уже становилось вопросом престижа, придавая еще больше веса частному пансиону господина Эннеса.

а с ними еще Шор и Кнерцер начали готовиться в университет. Заниматься приходилось много, особенно по физике. Программы частных пансионов в те годы не согласовывались с университет сними.

Пансионерам помог учитель Давидов. Он порекомендовал им в репетиторы студента пятого курса Рубинштейна.

О посещениях Рубинштейна Белоголовый через многие годы писал: «…Ходить к нему составляло для нас целое путешествие через всю Москву и я с наслаждением вспоминаю об этих длинных походах в нашей вечно весело настроенной компании; часто, утомленные длинным путем по знойным улицам н проголодавшись, мы дорогой покупали у разносчика печеные яйца и ситный хлеб и, сделавши привал на лавочке у ворот какого-нибудь дома, с великим аппетитом, тут же на улице уничтожали свои незатейливый завтрак».

Рубинштейн старательно занимался со своими учениками. Боткин все усваивал быстро. Его молодой репетитор относился к физике с той же страстностью, с какой два его брата — Антон и Николай — к музыке.

Теперь, когда Боткин и Белоголовый усердно готовились к вступительным университетским экзаменам, в доме на Маросейке среди старших стали часто вспоминать Московский университет: рассказывали о холерном годе, о том, как студенты при общем паническом страхе в городе не робели и самоотверженно работали в трудных условиях. И не только медики, а и словесники.

Рассказывались и забавные истории. Павел Петрович Боткин, большой весельчак и шутник, любил прихвастнуть перед молодежью своей студенческой удалью.

— Как-то, — рассказал он, — я надел поверх форменного костюма красные панталоны и вышел на площадку лестницы. Заметьте, что в то время был у нас субинспектором некто Понтов, человек придирчивый и мелочный, мы же таких не терпели, и я порешил ему досадить. Понтов, находясь в нижнем этаже, заметил вопиющее нарушение — студента в красных штанах. Гром и молния! Он побежал по лестнице вверх, ко я успел снять свои красные штаны… Походил он по площадке, заглянул в аудиторию. Вот-вот поймает того, кто в красном, а я как ни в чем не бывало верчусь около. Понтов, верно, решил, что ему привиделось, спустился вниз, а я опять штаны на форму — И на лестницу. Верите ли, пять раз гонял субинспектора вверх и вниз! Так и не попался.

Василий Петрович тоже рассказывал брату и его товарищам разные эпизоды из университетской жизни тридцатых годов — о студентах Герцене, Огареве. Станкевиче.

— В те же годы учился и Лермонтов, — сказал он как-то И вдруг прочел не слыханные никем раньше стихи поэта:

Наконец была прочтена последняя глава последнего учебника, и «в первых числах июля мы всей нашей компанией отправились в университет подавать прощение о допущении нас к экзаменам… все шли весело…» — вспоминает Белоголовый.

Экзамены прошли хорошо. В протоколе Совета Московского университета от 6 сентября 1850 года п. 110 появилась запись: «Присутствию Совета г-н ректор объявил, что из числа лиц, державших в августе месячные устные испытания на звание студента по медицинскому факультету, приняты по оному нижеследующие…»

Под номером седьмым значилось: Боткин Сергей.

Глава III

В университете

Поступившие на первый курс собрались в актовом зале. Боткин, Белоголовый, Шор и Кнерцер встали рядом. Инспектор Иван Абрамович Шпейер, невысокий, шарообразный толстяк в золотых очках, из-под которых метали молнии маленькие черные глазки, пискливым, постоянно срывающимся голосом прочел студентам наставления:

— Вы обязаны неукоснительно отдавать честь своему университетскому начальству и генералам при встрече на улицах, для чего, не доходя трех шагов, долины становиться во фрунт и прикладывать руку к шляпе.

Началось наглядное обучение.

Новички выходили из строя и приветствовали Шпейера по университетскому уставу.

— Это наша первая лекция, — не разжимая губ, шепнул Белоголовый Боткину.

Тянулась эта лекция довольно долго. Шпейер безжалостно гонял тех, кто отдавал честь, по его мнению, без достаточной ловкости и грации.

Вскоре Боткину пришлось испытать на себе тяжесть шпейеровской дисциплины. Задумавшись, он шел по двору университета. Был душный сентябрьский день, и крючок на воротнике мундира был у него расстегнут. Вдруг он услышал пискливый голос на высокой ноте:

— В карцер! Я научу вас порядку! Разгильдяйство, фанфаронство!

Через несколько минут Сергей уже был под замком.

Этот случай научил Сергея осторожности, больше он не попадался…

Годы учения Боткина совпали с периодом особенно тяжелой реакции. В преподавании они сказались в том, что всякое проявление свободной мысли, всякая попытка развить в слушателях пытливость, стремление к поиску считались опасными.

Впоследствии С. П. Боткин отмечал в своей статье в «Еженедельной клинической газете» (1881 г.): «Учившись в Московском университете с 1850 по 1855 г., я был свидетелем тогдашнего направления целой медицинской школы. Большая часть наших профессоров училась в Германии и более или менее талантливо передавала нам приобретенные ими знания; мы прилежно их слушали и по окончании курса считали себя готовыми врачами, с готовыми ответами на каждый вопрос, представляющийся в практической жизни. Нет сомнения, что при таком направлении оканчивающих курс трудно было ждать будущих исследователей. Будущность наша уничтожалась нашей школой, которая, преподавая нам знание в форме катехизисных истин, не возбуждала в нас той пытливости, которая обусловливает дальнейшее развитие». По отзыву Белоголового, отсталость преподавания в то время придавала «живой науке вид такой мертвой и законченной схоластики, что казалось, все доступное человеческому уму уже достигнуто и завершено и что свежим силам дальше идти некуда и работать не над чем».

Юноши, выросшие н атмосфере горячих споров самых выдающихся умов России, восприняли, конечно, такие методы преподавания отрицательно. Но в то время как Белоголового на первых порах они привели к полному охлаждению к занятиям, Боткин, напротив, набросился на науку с «жадностью голодного волка». [2] Внимательно перенимает Боткин у Пинулина новые методы обследования больного. Перкуссия — выстукивание, пальпация — прощупывание и аускультация — прослушивание — эти три способа осмотра вызывали в то время разное отношение врачей: одни совсем не применяли их, считая «выдумкой для пускания пыли в глаза больному», другие, недостаточно освоив методы, не умелн извлечь из них нужных показаний. Боткин вспоминал впоследствии: «Еще на моей памяти, когда я начал только учиться практической медицине, ныне принятые методы объективного исследования больного, а также аускультация и перкуссия еще не составляли такого общего достояния, как теперь, когда.