Я погиб в первое военное лето

- Знаешь, у отца теперь действительно постоянно бывает работа и денег он получает намного больше, - ответил Ильмар, - я против нового строя ничего не имею.

- Это очень хорошо, - сказал Рууди, - только я теперь твой враг.

Ильмар вспыхнул:

- Нет... сегодня ты не враг. Но если захочешь, сможешь им стать.

...Сейчас шагают они передо мной, два усталых бойца, сквозь душную летнюю ночь. Большие сапоги Рууди оставляют на пыльной дороге большие следы, а сапоги Ильмара - маленькие. Куда же ведет эта дорога, куда шагают эти два неразлучных друга, которые, в сущности, должны быть врагами, - не знает никто...

Куда ведут наши следы по этой дьявольски запутанной и пыльной дороге, имя которой история?

8

Первого июля в четыре часа утра мы перешли за Изборском старую границу. По булыжной дороге Рига - Псков. Проволочные заграждения сохранились, пограничник распахнул широкие ворота, и колонна с грохотом вошла в Россию.

Последовала довольно обширная пустая полоса пограничной зоны, где были уничтожены селения. Появились сторожевые вышки и пограничные укрепления фронтальной стороной к Эстонии.

Потом пошли деревни.

Они были нищие и жалкие: скособоченные, запущенные маленькие избы, ни одного плодового дерева, грязный проселок, на нем гогочущие гуси и коровы - кожа да кости. В первой деревне, возникшей перед нами из утреннего марева, на нас с любопытством глядела какая-то старуха в валенках на босу ногу. Молча, тревожным взглядом провожала она нашу колонну: значит, война дойдет и досюда, до наших домишек и хилых полей, казалось, говорил ее взгляд. Что же будет?

На политзанятиях нам рассказывали о победе колхозного строя, о его замечательных успехах. Даже фильм показывали про колхозы, а здесь все говорило об обратном.

Мы чувствовали: где-то что-то не так. Но что именно и почему?

Спросить политрука мы не решались.

Вообще-то нужно сказать, наш политрук Шаныгин был приятный человек и по сравнению с другими более общительный. Но раньше чем говорить о нем, несколько слов про командиров и политработников, переведенных к нам из Красной Армии.

Прежде всего они производили впечатление людей крайне замкнутых и недоверчивых. Конечно, причина была в языке и абсолютном незнании местных обстоятельств и условий жизни.

Помню первое выступление комиссара нашего полка Добровольского. Он сказал - разумеется, через переводчика, - что Красная Армия - это рабоче-крестьянская армия с сознательной дисциплиной. Она заложена в основе отношений между командирами и бойцами. Отныне командиры не имеют права бить рядовых.

Мы слушали это с большим смущением, потому что мы никогда не слышали и не видели, чтобы офицер поднял руку на солдата. Очевидно, комиссар располагал фактами из царской армии, в которой, как рассказывали наши отцы, действительно офицеры раздавали солдатам оплеухи. Еще того больше была наша растерянность, когда мы услышали, что в Эстонии сразу же приступят к ликвидации неграмотности.

Однако более серьезная неприятность произошла минувшей зимой.

Мы привыкли в своей части к рациону, согласно которому утром полагался суррогатный кофе, разумеется, хлеб и масло, и что-нибудь поплотнее. По понедельникам, например, давали селедку и холодный картофель, по вторникам - свиной студень, по средам - кусок колбасы, затем - ломтик жареного бекона и так далее. Это меню повторялось из недели в неделю. Его придерживались и тогда, когда нас перевели уже в Красную Армию. Но зимой все вдруг изменилось, притом разом, без всякого разъяснения. Однажды утром (и это был к тому же первый день рождества, которое за все время нашей военной службы впервые не считалось праздником!) в столовой ребят ожидала бурда из горохового концентрата и сухари. Повар объяснил, что в соответствии с порядком в Красной Армии сегодня так называемый сухой день, и в дальнейшем вообще по утрам будет суп. Поднялся смутный гул, люди поболтали ложками в тарелках и потребовали кофе. Первая батарея, первой явившаяся в столовую, отказалась от приема пищи. Дежурный ефрейтор Пууст скомандовал:

- Встать! Надеть головные уборы! Выходи строиться!

Батарея в полном составе направилась к полковой лавке, где были куплены колбаса, батоны и молоко.

Об этом сразу же узнал Добровольский и бегом прибежал в столовую. Говорили даже, что с расстегнутой кобурой. Остальным подразделениям в присутствии комиссара непривычный суп как-то все же полез в горло.

Через несколько дней ефрейтора Пууста вывели ночью из казармы. Его личный шкафчик опечатали. Две недели спустя нам огласили приговор трибунала: парень понес очень суровое наказание за антисоветскую деятельность и открытое сопротивление... Это уже было дело нешуточное. Такой жестокости мы никак не могли понять. Ну хоть сказал бы этот самый комиссар заранее несколько слов: мол, ребята, теперь нужно привыкать к другой еде. Господи, да ведь во всей Эстонии никто по утрам супа не ест, откуда нам было знать, что в Красной Армии кормят именно так и что кофе совсем не дают.

Многих из нас вызывали в связи с супной "историей", все мы, как умели, говорили в пользу Пууста, но это не помогло. Только политрук Шаныгин поверил нам, он ходил по этому поводу к комиссару, но вернулся от него сникший. Очевидно, против Пууста были еще какие-то другие обстоятельства, о которых мы не знали. Пошли настойчивые слухи, что на него кто-то донес. Мы начали осторожнее высказывать наши суждения, а Шаныгина больше уважать. Он вообще был человеком более широких взглядов и более восприимчивый. С самого начала Шаныгин смекнул, что многие вещи, которые всем в Союзе были известны, нам казались непонятными, и он старался их разъяснить. Он упорно стремился вжиться в склад нашего мышления, часто расспрашивал о домашних обстоятельствах и делал удивительные успехи в эстонском языке, в то время, как другие знали только три эстонских слова: здравствуй, черт и слушай. Поэтому он был нам ближе, чем кто-либо другой из приехавших оттуда людей. Со строевыми командирами по крайней мере внешне дело ладилось лучше, потому что среди наших старых офицеров были и довольно свободно говорившие по-русски.

И на этот раз именно Шаныгин понял смысл наших растерянных взглядов...

- Да, многие колхозы еще не стали на ноги... Мало техники, да и земля здесь тоже не из лучших...

Бедность прямо смотрела на нас, хотя землю нельзя было считать такой уж плохой. Правда, и раньше, еще зимой, он нам разъяснял, что с едой и одеждой есть пока трудности, потому что все силы в первую очередь направлены на развитие тяжелой промышленности. От нее зависит и обороноспособность.

Значит, этой огромной стране приходится вести войну, прежде чем она успела наладить свою экономику.

Способна ли она в таких условиях воевать? Разве смогут такие колхозы прокормить рабочих, армию и самих себя? А если смогут, то ценою каких усилий?

Так мы думали, шагая по Псковщине.

- А есть где-нибудь колхозы получше? - спросил кто-то из ребят на ломаном русском языке.

- Разумеется, - заверил Шаныгин. - Есть богатые колхозы. Когда-нибудь все колхозы станут богатыми.

Хотя этот ответ нас несколько успокоил, все же на первом привале Эрих Мытсъярв, толстый парень из Вырумаа, сказал:

- Готов съесть колесо от пушки, если здесь, в этой стране, мы не наголодаемся!

Ночью этот человек пропал.

Говорили, будто он спрятался под брезентом в кузове грузовика, на котором ночью начпрод капитан Рулли зачем-то поехал обратно в Тарту.

Короче говоря, дал тягу.

Сложное это дело, политвоспитание.

Но Рулли вернулся из Тарту невредимым. Когда он ехал из Печор в Псков, произошла такая история: у дороги отдыхали немцы, винтовки в пирамиде. Рулли при его близорукости понял это, только когда машина уже поравнялась с немцами.

- Газ давай! - закричал он водителю.

К счастью, и немцы очухались, когда грузовик уже пронесся. Грохнули выстрелы, но мимо.

Рулли вернулся незадолго до первого большого сражения. Так. Значит, Печоры, где когда-то формировался наш полк, были теперь у немцев. Конечно, и Выру, и красивая старая мыза неподалеку от него, где мы, будучи новобранцами, пролили немало пота... Очередь, наверно, за тобой, Тарту, наши Афины на Эмайыги... [Эмайыги ("мать-река") - название крупнейшей реки Эстонии; Тарту известен своим университетом (осн. в 1632 г.)] Скоро ты загоришься, милый, славный город...