Годы и войны

Не помня себя, перепрыгнул через тело, распахнул дверь и пулей вылетел наружу. Плача и крича о помощи, я полетел в деревню. Там еще гуляла молодежь. Услышав мои вопли, побежали мне навстречу, начали расспрашивать, что со мной. Сквозь слезы я рассказал, как очутился в бане и что там произошло. Дружный хохот был мне ответом. Оказывается, вечером подобрали полузамерзшего пьяного прохожего и, чтобы он отогрелся, положили его в баню.

Но тут кто-то наконец сжалился надо мной и пустил ночевать.

Когда я добрел в свою деревню и открыл дверь, мать замерла на месте, потом бросилась ко мне, рыдая, и все твердила: "Санька, да ты ли это, сынок? Ты живой?" Отец сообщил ей, что я исчез и никто не знает, куда я пропал. Меня оплакивали, как погибшего. Даже отец, когда вернулся, не ругал меня, а подошел, ласково погладил по голове и только сказал с упреком: "Зачем ты, Санька, так сделал?" Он никогда не вспоминал об этом случае.

В эту зиму я уже не возвратился к отцу под Рязань и все подумывал, как бы мне подработать, чтобы внести свою долю в семью.

В нашей деревне в длинные зимние вечера девушки собирались на посиделки пряли шерсть и вязали варежки и перчатки для продажи. Однажды подошла очередь собраться в нашей избе. Я выполнял обязанность "заведующего освещением": щипал лучину, вставлял ее в каганец, следил, чтобы горело хорошо, а падающий нагар попадал бы в таз с водой. Девушки удовлетворялись таким освещением: большие мастерицы, они вязали иногда даже впотьмах, и это не ухудшало качества их работы.

В тот вечер и зародилась у меня мысль, как заработать для семьи. Все эти вязаные изделия продавались в городе Шуя по двенадцать - шестнадцать копеек за пару. "А что, - подумалось мне, - если продать эти варежки и перчатки не в Шуе, а повезти в санках туда, где вязанием не занимаются? Наверняка можно будет продать дороже". Утром рассказал матери о том, что надумал. Она согласилась, что так было бы выгоднее, но сказала, что возить пришлось бы верст за пятьдесят - семьдесят, а это не по силам такому маленькому мальчику. В детстве, лет до шестнадцати, я рос медленно и был очень маленького роста, в двенадцать лет выглядел девятилетним; поэтому мать долго считала меня маленьким и по возрасту.

Гонять так далеко лошадь с малым количеством товара, имевшимся у нас, не имело смысла - все равно никакой прибыли не получилось бы. Но возможность кое-что заработать пленяла меня, да и само путешествие казалось увлекательным. Я принялся уговаривать мать, убеждал ее, что отвезти легкие варежки на санках за семьдесят верст для меня, прошедшего триста, - совсем нипочем. Мать боялась и пугала меня: "Тебя и волки могут загрызть, и худой человек обидит, отнимет все варежки..." А я ей все повторял, как хорошо будет, когда вернусь с деньгами.

Наконец, с великими "охами", мать согласилась отпустить меня. Подсчитали, сколько пар я возьму с собой, за какую цену буду продавать. По моим вычислениям (а в арифметике я был силен), выходило, что я получу на три рубля больше, чем можно выручить в Шуе,- столько не заработает брат Николай за неделю на своей фабрике. Начались сборы. Чинилась моя одежда, приводились в порядок санки. Запасли еще семьдесят пар варежек к тем, что имелись у нас, заплатили за них по ценам Шуи.

И вот мы с матерью выехали из дому - она провезла меня на лошади верст пятнадцать. Хорошо помню последние минуты перед расставанием. Вдвоем сняли мы санки с поклажей - два больших мешка; по глубокому снегу завернули лошадь в обратный путь. Мать плакала, крестила меня и все повторяла: "Санька, может, вернешься? Бог с ними, с деньгами, а, Санька?" А мне и самому было жалко с ней расставаться, и, когда она скрылась из глаз; я заревел - уж очень я любил свою мать. Потом подтянул кушак, оправил груз, впрягся в санки и отправился в путь.

Идти было нетрудно. От нашей деревни до первого торгового села было тридцать верст, я там заночевал: наутро должен был быть базар. На базаре спрос на мои варежки был большой, и я, немножко труся в душе, надбавил на каждую пару три копейки. Один мешок убавился наполовину. Обрадованный успехом, я направился в следующее большое торговое село. Проходя деревнями, лежащими на моем пути, я бодрым голосом, как настоящий коробейник, выкрикивал: "Варежки, варежки, продаю хорошие варежки", останавливался, показывая, похваливал товар и, осмелев, продавал уже с надбавкой в четыре копейки. Так же успешно шло дело и в следующем торговом селе, в шестидесяти пяти верстах от нашей деревни. Конечно, оставшиеся варежки можно было бы продать и на обратном пути, но казалось более верным пройти еще несколько верст и продать их в каком-нибудь большом селе. Я не ошибся в своем расчете и успешно распродал еще шестьдесят пар, набавляя уже по пятаку. Последние двадцать пар продал на обратном пути.

Через неделю я в самом бодром настроении вернулся домой, к великой радости матери и родных. "Подумать только, - говорили соседи, - такой малец, а оказался молодец!" Я заработал семь рублей десять копеек!

Ободренный успехом, я дня через три снова принялся снаряжаться в путь. Своих варежек было очень мало, пришлось покупать у соседей, а так как мы брали их на дому, то их охотно отдавали по двенадцать копеек.

Путь был теперь знакомый, и расставание с матерью на том же месте было не столь тяжелым, как в первый раз: мать хотя и смахивала порой слезы, но иногда даже улыбалась.

В тот день был крепкий мороз с сильным ветром, дорогу заметало снегом идти было трудно, а сбиться с пути легко. Проходя лесом, я вдруг заметил двух волков, пересекавших дорогу. Я остановился затаив дыхание и стоял, один, беспомощный, со своими варежками. Волки оглядывались в мою сторону, раз даже остановились, словно совещаясь, что им со мной делать, но потом скрылись в лесу. Долго стоял я в нерешительности - идти ли дальше или вернуться в соседнее село? Самолюбие заставило продолжать путь, но долго еще я боязливо озирался по сторонам. Вскоре меня догнала подвода и подвезла до ближайшего села.

Поскольку я приобрел уверенность и умение предлагать свой товар, дела мои шли так успешно, что за те же семь дней я заработал уже девять рублей сорок копеек. Когда я с пустыми санками возвратился домой, во всей округе заговорили о моих удачных поездках; родственники и соседи приходили взглянуть на "умельца". Мать с гордостью влажными главами смотрела на своего Саньку. В глазах братьев и сестер я читал уважение, смешанное с завистью. А я? Я чувствовал себя героем!

Началась русско-японская война. Она требовала все новых и новых солдат. Мужчины уходили из своих семей. Летом это горе пришло и в наш дом: моя старшая сестра Таня, год назад вышедшая замуж за очень хорошего человека в своей же деревне, проводила на фронт мужа, солдата запаса. Вся семья была удручена свалившейся на нее бедой. Родителям захотелось поставить в известность о случившемся своих братьев, работавших в Кохме и в Иваново. Было решено роль вестника возложить на меня. Адреса дядей записали на бумагу, а бумагу спрятали за околыш моей фуражки.

Ранним летним утром я выбежал из дому, босоногий, но гордый доверенным мне делом. Мой путь пролегал через Шую, Кохму и Иваново. Заночевать я решил сперва в Иваново. Но там моя весть была принята довольно равнодушно. Я даже услышал в ответ: "Стоило из-за этого бежать пятьдесят верст! Других-то уж давно призвали на войну". Такое равнодушие я посчитал большой обидой для нашей семьи, ночевать у дяди отказался и, несмотря на усталость, ушел в Кохму.

В Кохме дядя Павел встретил меня приветливо, пожалел сестру Таню, пожелал благополучного возвращения ее мужу. Очень удивился моей выносливости: за один день пробежать шестьдесят две версты - не шутка! И похвалил за то, что я пришел ночевать к нему.

Утром, прощаясь с дядей Павлом и его женой, я получил в подарок серебряный гривенник - по тому времени это были деньги! Поблагодарив за все, я крепко зажал гривенник в руке и тронулся в обратный путь.

После неудачной поездки в Саратовскую губернию отец теперь всегда искал зимнюю работу поближе к дому, чтобы не тратиться на билеты. Так было и в этот раз. Он сообщил письмом, что нашел работу в ста пятидесяти верстах от дома. Точно указывал маршрут, которого я должен был держаться, называл подробно те деревни, через которые я должен был проходить, упомянул, что в середине пути будет большой лес. В нем часовня, возле которой протекает ручей с целебной водой - отец велел из него и умыться, и напиться.