По ту сторону фронта

«Кто-нибудь из колхозной интеллигенции», — пронеслось у меня в голове.

А он потребовал командира и вполголоса (словно боясь, что его услышат) сообщил, что совсем недалеко — версты три отсюда — расположились на отдых немцы.

— Они как хозяева, ничего не чуют, хоть голыми руками бери.

Вся горечь, вся боль, скопившиеся за время отступления, приказывали нам действовать. Казалось, что сам народ прислал этого человека и просит у нас помощи.

Старик волновался, боялся, что ему не поверят, показывал значок участника сельскохозяйственной выставки, Почетную грамоту (он был знатный конюх БССР). Видно было, что у него тоже много накипело на душе.

— А вы проведете? Покажете дорогу?

— Проведу.

— Лесом?

— Лесом. Никто не побачит.

— Ну, добре.

Солнце высоко поднялось над могучими старыми соснами, ветер шумел в их вершинах, и где-то в стороне деловито стучал дятел. А между стволов беззвучно и быстро скользили бойцы отряда, брошенного против немецкого батальона. Мы со всех сторон окружили лагерь фашистов.

А гитлеровцы действительно чувствовали себя как дома. Они знали, что Минск в их руках, что фронт откатился к востоку.

Вот и опушка. Большая поляна, почти в полкилометра длиной, залита утренним солнцем. Тяжелые грузовики спрятались под деревьями, подальше дымят кухни; везде лежат, сидят, бродят немецкие солдаты. Они поставили свои винтовки в козлы, расстегнули мундиры, а некоторые совсем сбросили их, и, оставшись в одних трусах, гоняют над сеткой волейбольный мяч. В стороне на пне сидит майор — командир батальона — и сосредоточенно строчит что-то в своей записной книжке.

— Так вот где они!.. Хозяевами себя чувствуют! Давай ракету!

Взвилась ракета — сигнал для общей атаки, и началось!.. Сразу ударили пулеметы и автоматы, вызывая панику среди фашистов. Они бросились врассыпную. Хватали оружие — и не знали, куда стрелять. Бежали к машинам, которые шоферы пытались завести, но и здесь свистели русские пули…

Все это продолжалось каких-нибудь полчаса. Немногие фашисты спаслись, только три машины удалось им угнать к Минску, — остальные были сожжены…

Другая схватка произошла у нас в Ратомке. Она была не так удачна, но запомнилась мне, потому что я только случайно остался жив. Мы не знали, что в Ратомке немцы, и я безо всяких предосторожностей шел впереди своего отряда, держа на изготовку ППД. Завернул из переулка на улицу, направляясь к колодцу: хотелось пить, и, кажется, только это было в мыслях. Но за углом оказались фашисты: двое — совсем рядом, и автоматы у них тоже на изготовку. Ни я, ни они не ожидали этой встречи. Как освещенные молнией, запечатлелись в моей памяти лица врагов: у одного белесые брови изогнулись почти вертикально от удивления, у другого отвисла нижняя челюсть. И у обоих механическое судорожное движение рук. Но мои руки оказались быстрее — и быстрота спасла жизнь. Короткая очередь моего ППД скосила обоих.

После завязавшегося боя нам пришлось отступить из Ратомки, и мы расположились лагерем километрах в четырех к западу от нее, прямо в лесу. А рядом с нами остановились и другие части, входившие в состав группы генерала Болдина.

Вечером того же дня меня вызвали в штаб, который находился в лесу между деревнями Белая и Новоселки. Первый, кого я там встретил, был батальонный комиссар Ухаров, я знал его еще по Белостоку и Осовцу в мирное время. Едва поздоровавшись, он спросил:

— Тебя тоже вызвали?

— Вызвали. Не знаешь зачем?

— На совещании-то был?

— Ну как же! Конечно!

— Значит, сам должен понимать: пойдешь партизанить.

— А ты уже получил задание?

— У меня — другое. — И, несколько понизив голос, многозначительно и раздельно произнес: — Правительственное. Особой важности. Сегодня отправляюсь… Видишь, какие у меня молодцы? С этими выполним… Или уж не вернемся.

А молодцы, дожидавшиеся в сторонке своего командира, были действительно на подбор и в большинстве пограничники.

В расположении штаба палатки, наскоро вырытые бомбоубежища, столы — прямо под открытым небом, около них — офицеры с какими-то бумажками, посыльные, строгие часовые, несколько в стороне — коновязь, а в глубине — замаскированный ветками личный танк генерала Болдина. Жизнь в штабе кипела, офицеры, явно не штабные, уходили (очевидно, как Ухаров, уже получив задание), приезжали (очевидно, как я, за заданием) и сидели, не вмешиваясь в суету штаба, в напряженных позах ожидающих.

Меня остановил капитан, должно быть дежурный.

— По какому делу?

Я объяснил.

— Вас вызовут. Подождите здесь. — И он указал на группу ожидающих офицеров.

Я подошел. Их было человек восемь, и с двумя, полковником Чижовым и подполковником Степановым, я был уже знаком: служили по соседству. Опять вопросы, предположения, хотя никто не знал еще ничего определенного. Вызывали по одному. Вот наконец и я подхожу к столу, за которым сидит знакомый уже мне полковник из штаба округа.

Перед ним — полевая сумка, бумаги; пишет он карандашом. Поднял на меня строгий и усталый взгляд, словно смерил всего глазами, и строго, как учитель, спросил:

— Как вы смотрите, если мы предложим вам перейти к партизанским методам борьбы?

Я замялся. А он продолжал:

— Вы должны будете подобрать себе пятнадцать или двадцать человек, надежных — вы знаете кого, — и выйти в район… — Он заглянул в свои бумаги и закончил: — Северо-восточнее Минска.

Я молчал.

— Карта у вас есть?

— Этого района нет.

— Ну, глядите на этой… Там вы познакомитесь с местностью лучше, чем по карте… Вот ваш район.

— А на какое время?

— До возвращения Красной Армии. Ну… ну а если не дождетесь, если затянется, переходите линию фронта.

Тогда мы думали, что это ненадолго — месяцы какие-нибудь, — и все же неприятно и даже, пожалуй, обидно показалось переходить из регулярной армии в партизаны, казалось, что это не солдатское дело, но возражать было нельзя, и я только заметил:

— Практики не имею.

— А кто же имеет?.. Вы — коммунист!.. Значит, научитесь!

На этом и кончили. Товарищи крепко пожали нам руки, пожелали успеха…

Да. Я не только не имел опыта партизанской борьбы, но даже не знаком был с опытом, накопленным историей. Мы читали о партизанах гражданской войны, о партизанах 1812 года, об испанских партизанах, но почему я не изучал их боевые дела? С горечью я задавал себе этот вопрос; выходя в июле 1941 года во главе группы в 18 человек на самостоятельную работу в леса Белоруссии.

В полдень двенадцатого июля, когда мы остановились на лесной опушке где-то в районе Зембина, чтобы отдохнуть и перекурить, навстречу нам вышла группа тоже военных и тоже вооруженных людей.

— Кто такие? Кто старший?..

Худощавый и белокурый парень среднего роста выдвинулся вперед и приложил руку к козырьку.

— Старшина Куликов. Группа выходит из окружения.

Тонкое лицо его показалось мне знакомым. Разговорились.

Да. Он тоже знал меня.

— Помните майора Федорова?.. Ну вот. Я из его части.

Федорова я знал и раньше, в мирное время, а в начале войны мы встретились с ним на берегах Нарева, отбивая атаки переправившихся через реку фашистов. Наши части вместе тогда ударили в контратаку. Я видел, как этот тонколицый старшина поднимал и вел за собой бойцов. А теперь он, отбившись от своих, тоже искал возможности продолжать борьбу с захватчиками и готов был присоединиться к нам.

— Ну, что же? Пойдем вместе.

А пока… пока мы все были голодны. Этой ночью удалось раздобыть всего лишь немного кислого молока да луку, который хозяин избы, где мы ночевали, принес нам с огорода. Голодны были и наши новые товарищи.

Понятно, что у нас в то время не было да и не могло быть никаких обозов, никаких запасов. Надежда была только на местных жителей.

— Товарищ комиссар, тут — километра полтора — деревня. Послать в разведку?

Однако на этот раз разведка была неудачная. Не прошло и полчаса, как со стороны деревни раздался выстрел. Потом другой. А затем часто затрещали немецкие автоматы. Когда разведчики с пустыми руками, но целые и невредимые вернулись на нашу стоянку, мы уже знали, что они наткнулись на врага, и были готовы встретить его.