Игра на чужом поле. 30 лет во главе разведки

Но именно такая информация — наиболее тщательно оберегаемая тайна любой службы. Источник, работающий в самых высоких сферах, никогда не был бы раскрыт другой службе, даже той, с которой могли существовать самые тесные союзнические отношения. Самое большее — был бы намек на то, что в определенной области есть “хорошая связь”.

Настойчивость Хэтэуэя была лучшим доказательством серьезной озабоченности ЦРУ. Ему стоило определенных усилий дать мне понять это. После того как беседа еще некоторое время безрезультатно прошла по кругу, Хэтэуэй предложил встретиться снова на следующий день.

Повторилась почти точь-в-точь та же процедура. Теперь в действие вступил и Чарльз. Оба пытались убедить Андреа в привлекательности жизни в США. Чарльз забросил еще один крючок, оставив на случай необходимости бесплатный телефонный номер в Лэнгли.

Американцы не получили от меня никакого обещания. Они перешли на позицию ожидания, уверенные в том, что мое положение может только ухудшиться. Так оно и случилось.

С середины июля средства массовой информации сообщали в радостном предвкушении, что в полночь со 2 на 3 октября в дверь моей квартиры позвонит чиновник, чтобы выполнить приказ об аресте, выданный федеральным генеральным прокурором. Как-то раз во время завтрака появился один знакомый репортер “Бильд-цайтунг” и с обезоруживающей откровенностью не только предложил мне хороший гонорар, но и пообещал взять на себя расходы, которые моей семье придется нести, когда я окажусь за решеткой. Все это при условии, что я заявлю о своей готовности поехать с ним и его фотографом в Западный Берлин, чтобы там добровольно явиться к властям. Конечно, речь шла об эксклюзивном материале для его газеты.

Тем временем оказались обрубленными и контакты с западногерманской стороной, установленные через г-на Дистеля. И после этого американцы еще раз попросили принять их. На моей даче мистер Хэтэуэй, осторожно намекая на “трудную ситуацию”, в которой я оказался, снова повторил свое предложение. Как и прежде, об официальном приглашении речи не было, но, по словам американца, возможность получить официальное убежище в США оставалась для меня открытой, если я буду готов участвовать в охоте на “крота”. Теперь несколько оживился и Чарльз. Если мы, по его словам, хотели уехать в США, то Андреа надо было позвонить из Западного Берлина по телефону 011-212-227-964, представиться Гертрудой и попросить Густава. “Вытащить” меня проблемы не составило бы.

Как бы драматически ни звучали эти предложения, во всей ситуации было нечто комичное. Не было лишено пикантности уже то, что мне пришлось бы лететь в Америку из того же самого аэропорта Темпельхоф, в который я прилетел, вернувшись из Москвы в 1945 году после победы над Гитлером.

Мы решили избрать другой путь. Хотя мистер Хэтэуэй 26 сентября еще раз специально прилетел в Берлин и в нашей берлинской квартире состоялась краткая беседа, во время которой Чарльз передал записку, написанную на плохом немецком языке, с указаниями для связи “в крайнем случае”, этот разговор также остался безрезультатным. Мы уже упаковали чемоданы, готовясь покинуть Берлин — но в другом направлении. Это осталось нашей тайной. Хэтэуэй не услышал от меня ни “да”, ни “нет”.

Лишь значительно позже я узнал, какой “крот” доставлял ЦРУ столь сильную головную боль. Им был Олдрич Эймс, совершивший, возможно, самое тяжелое предательство в истории этой службы. Эймс помог советской контрразведке заглянуть в тайное тайных и назвал имена многих американских агентов, в результате чего шпионская сеть ЦРУ в Советском Союзе оказалась в значительной степени разрушенной. Он служил другой стороне девять лет, включая и то время, когда президентом России стал Борис Ельцин. В ходе процесса Эймсу было предъявлено обвинение в получении 2,7 млн. долларов, и это могло, пожалуй, превратить его в самого высокооплачиваемого агента в мире. Мой гость Гарднер А. Хэтэуэй был не только специальным уполномоченным директора ЦРУ Уильяма Уэбстера, но и бывшим начальником контрразведки ЦРУ.

Примерно после года его пребывания в этой должности становились явственнее признаки того, что на высших этажах Лэнгли нашелся предатель. Хэтэуэй был в числе тех немногих, кто знал о больших потерях, понесенных ЦРУ в Советском Союзе, — о смертных приговорах и длительных сроках тюремного заключения — и понимал, насколько резко этот неизвестный ослаблял эффективность шпионских операций США.

Ко мне Хэтэуэй, опытный разведчик и контрразведчик, относился с уважением. Хотя американцу в недалеком будущем предстоял уход на пенсию, он не мог просто подвести черту под карьерой и в кругу семьи предаваться радостям спокойной жизни. Он был захвачен смертельной головоломкой, которой посвятил последние годы своего пребывания в ЦРУ, — поиском крупного предателя.

Ему было нелегко просить бывшего противника о помощи. Его собственное подразделение, законспирированное даже внутри ЦРУ, располагало превосходными кадрами. В их числе была женщина, занимавшаяся анализом контрразведывательных операций, и некий чиновник, проследивший путь тайного китайского агента, которого не удавалось раскрыть на протяжении тридцати лет. Компетентность Хэтэуэя не вызывала сомнений. В качестве руководителя и я, вероятно, не действовал бы иначе. То, что в деле Эймса удача оказалась не на его стороне, объяснялось, пожалуй, тем, что ему явно не хватало творческого начала. Впечатление, что я имел дело с бюрократом, позже подтвердилось в разговоре с рядом его коллег, с которыми у меня установились довольно близкие отношения.

Как же могло произойти, что ЦРУ на протяжении столь долгого времени позволило работать у себя нераскрытому двойному агенту? Я осторожен в оценке происшедшего. Конечно, можно найти объяснение, просто подменив реальное желаемым — по принципу “этого не может быть, потому что не может быть никогда”. Но в данном случае такой подход имел бы фатальные последствия.

Теперь можно подумать, будто я был всерьез заинтересован в переговорах с ЦРУ. Но я вовсе не собирался покидать Германию. Об этом я написал еще в сентябре федеральному президенту фон Вайцзеккеру, Вилли Брандту и министру иностранных дел Геншеру. Тем не менее некоторое время я играл с авантюристической мыслью принять предложение Хэтэуэя и определенный период, который начнется сразу вслед за объединением, переждать в США. Мне было ясно, что поначалу в Германии возобладают идеи ненависти и мести. Российский вариант не был настоящим выходом. Исчезновение в направлении Москвы не только не улучшило бы перспективы моего будущего в Германии, но, наоборот, оказалось бы на руку моим противникам.

Согласись ЦРУ с предложением принять меня в США без “выплаты задатка” с моей стороны, какое решение принял бы я тогда? Вероятно, поехал бы. Но этому не суждено было случиться.

Существовал еще один вариант, о котором ни американцы, ни русские, ни немцы ничего не знали. А исходил он от Израиля. Такое может, чего доброго, показаться несколько необычным для начальника разведки одной из стран Варшавского договора, но у меня были еврейские предки. Евреем был мой отец Фридрих Вольф. По логике холодной войны меня, вероятно, можно было считать противником Израиля, но им я никогда не был. Несмотря на все связи с палестинским освободительным движением, я всегда с интересом следил за судьбой евреев и Государства Израиль и никогда не отрицал своего еврейского происхождения.

До близких контактов дело дошло лишь значительно позже. Во время больших демонстраций протеста на Александерплац в ноябре 1989 года я познакомился с преподавательницей вуза и журналисткой Ирене Рунге, одной из основателей Еврейского культурного союза. В 80-е годы политика руководства ГДР по отношению к Израилю и еврейской общине смягчилась. Я договорился с Рунге об интервью для “Джерузалем пост” и о посещении ее организации.

Летом 1990 года Ирене позвонила мне и сказала, что со мной хочет познакомиться рабби Цви Вейнман из Иерусалима, важный представитель ортодоксальной иерархии Израиля. Так как был уже полдень пятницы, а рабби собирался уезжать в воскресенье, субботний отдых позволил нам лишь кратко поговорить друг с другом по телефону. Но через несколько недель он снова приехал в Берлин и на этот раз пришел к нам в гости. Его борода, черная шляпа с широкими полями и одежда, а также манера есть и пить выдавали в моем собеседнике ортодоксального иудея. В остальном же рабби, которому было лет пятьдесят с небольшим, оказался простым и контактным человеком. В его черных глазах светились сердечность и внимание. Он подробно расспрашивал о моем положении, о правовых аспектах возможного преследования и о перспективах — прежде всего моей семьи. Его интересовало мое еврейское происхождение. Мы не говорили о моей прежней деятельности, но зато речь шла о моем интересе к Израилю и о возможном посещении страны. Вскоре после этого я получил приглашение от иерусалимской газеты “Едиот ахронот”.