Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго...

САВОСТЬЯНОВ. Иванов.

ПОПОВ. Сложное дело. Он тащит за собой большую цепочку. Очень большую цепочку молодежи.

ПЕТРОВ. У нас создалось впечатление, что Иванова арестовали без всяких оснований.

ПОПОВ. Это у вас создалось такое впечатление? Любопытно. Я думал, только у нас встречаются народовольцы вроде Никольского. Пора с этими народовольческими настроениями кончать!

САВОСТЬЯНОВ. Народовольческими, говорите?

МАКАРОВ. Говорим! Тоже, народоборцы!

ПЕТРОВ. Это кто такой у вас?

ПОПОВ. Помощник. Ничего, ничего, он в истории слаб, зато в практике силен.

НИКОЛЬСКИЙ. Я прошу вызвать сюда Иванова из камеры.

ПОПОВ. Что, начинается старая история?

НИКОЛЬСКИЙ. Нет. Новая.

ПОПОВ. Афоризмы произносить и Ларошфуко умел, а вот у нас работать — не каждому под силу. И вообще, мне непонятно это вторжение в кабинет! Вы мне мешаете!

ПЕТРОВ. Пожалуйста, вызовите сюда Иванова. Мы хотим с ним побеседовать.

ПОПОВ. С ним у меня Макаров беседует. У него это лучше получается.

ПЕТРОВ. Я повторяю: вызовите Иванова из камеры, мы с ним будем сейчас беседовать.

ПОПОВ. Эт-то что такое? Да кто вам дал право мне приказывать? Вы в ЦК работаете — ну и работайте, я ж к вам не вмешиваюсь.

ПЕТРОВ. Этого еще не хватало! Какой номер надо набрать, чтобы вызвать сюда Иванова?

НИКОЛЬСКИЙ. 65-12.

ПЕТРОВ. Разрешите, я сам это сделаю.

ПОПОВ. Да что ж это такое, а! Это ж бандитизм! Я сейчас не туда позвоню, куда хочет Никольский, а я сейчас лично Лаврентию Павловичу позвоню, ясно вам?!

САВОСТЬЯНОВ. Его нет в кабинете.

ПОПОВ. А вы откуда знаете?

САВОСТЬЯНОВ. Я все знаю.

ПОПОВ. Как это можно все знать?

САВОСТЬЯНОВ. Мне нужно все знать. Я из контрразведки.

ПОПОВ. Тогда скажите, где сейчас Лаврентий Павлович, я туда позвоню.

ПЕТРОВ. Туда вы уж не позвоните.

Коридор и прихожая квартиры, в которой живет Семен. Продолжительные звонки в дверь. Из своей комнаты выходит заспанная СОСЕДКА. Она открывает дверь. Входит контр-адмирал ИВАНОВ — в полной форме, с орденами и с депутатским значком...

СОСЕДКА. Вы к кому?

ИВАНОВ. Я за Ивановым.

СОСЕДКА. Эг-ге! Допрыгался, рембризированный.

ИВАНОВ. Что?!

СОСЕДКА. Допрыгался — говорю. Такое дело до добра не доводит. Да и дружки тоже у него... Очкастый один чего стоит, ну точно шпион в кино. Глазищами-то из-под окуляров — зырк-зырк!

ИВАНОВ. Да-а...

СОСЕДКА. А я что говорю? Вон евойная дверь-то. Вы только погодите, я к себе скроюся, а то не ровён час — палить начнет.

Иванов легонько стучит в дверь. Молчание. Он стучит еще раз. Осторожно открывает дверь и входит в комнату Семена. Подходит к дивану, укрывает сына шинелью, подвигает стул и садится рядом. Он опирается подбородком на тяжелую трость, которая у него в руках. Поудобнее усаживается на стуле и долго смотрит в лицо сына.

Конец

ПРОЦЕСС-38

Октябрьский зал Дома Союзов. Небольшое помещение заполнено зрителями, получившими билеты на процесс против гестаповских шпионов и диверсантов Бухарина, Рыкова, Крестинского и их подельцев. Секретарь Судебного присутствия военный юрист первого ранга Александр БАТНЕР.

БАТНЕР. Встать, суд идет!

Все — зал и обвиняемые — поднимаются.

Входят судьи, занимают свои места.

БАТНЕР. Прошу садиться.

Однако неожиданно председательствующий УЛЬРИХ поднимается со своего массивного кресла и выходит на авансцену.

УЛЬРИХ. Я, Василий Ульрих, председатель Военной коллегии Верховного суда, пришел в Москву на подавление левоэсеровского путча вместе с моими товарищами, латышскими стрелками. Я работал тогда под руководством члена Политбюро Каменева. Восемнадцать лет спустя, в этом же зале, в августе тридцать шестого я приговорил моего учителя и старшего товарища Льва Каменева к расстрелу.

Через год, в тридцать седьмом, я осудил на смерть здесь же, в Октябрьском зале, секретаря ЦК большевистской партии Серебрякова, который в девятнадцатом спас Москву от войск Деникина, — я находился в его штабе; вместе с Серебряковым работал Сталин; Иосиф Виссарионович возненавидел его из-за того, что американский журналист Джон Рид, приехавший тогда к нам, на Сталина не обратил внимания, писал о Серебрякове, восхищался им открыто, по-детски как-то... Серебряков был одним из тех, кто в двадцать четвертом году заявил: «Партия перерождается, царствуют верхи, установлен бюрократический режим, отъединяющий ЦК от народа».

Сейчас мне предстоит послать под пулю любимца партии Бухарина. Нет человека интеллигентней, добрее и чище, чем Николай Иванович. Он и никто другой должен был стать лидером страны. Но он предал всех нас, проиграв схватку чудовищу по фамилии Сталин. Поэтому я приговорю его к расстрелу. Политик не имеет права на проигрыш. Не согласны? Согласны.

Теперь у нас все согласны. А я ныне — судить и отправлять в подвал, на расстрел. Или — я, или — меня... Цицерон был прав: «Лабр квази каллум куодам одбусит долори» — «Труд создает мозолистую преграду против боли».

Ульрих возвращается на свое место, раскрывает папку с делом, водружает на нос очки, читает что-то, оглядывая при этом подсудимых. Поднимается корпусной военный юрист Матулевич.

МАТУЛЕВИЧ. Я, заместитель товарища Ульриха, член Всесоюзной коммунистической партии большевиков Илья Матулевич. Вместе с товарищами Ульрихом, Иевлевым и Вышинским мы провели первые процессы, расстреляв двух членов Политбюро, семь членов ЦК, восемь кандидатов в члены ЦК и пять членов ЦКК партии. Почему партия и лично Иосиф Виссарионович доверили мне эту многотрудную работу?