Бабочка

Она смотрит на меня пронизывающим взглядом. Мне кажется, она говорит про себя: «… А если ты убежишь? Ведь из тюрьмы ты сбежал, а отсюда сбежать проще».

— Я оставляю вам мешочек с жемчужинами — это все мое состояние. Я знаю, что он в надежных руках.

— Хорошо, договорились. Нет, вы не будете заперты в комнате. Вы можете выходить в сад утром и после обеда, в часы, когда монахини молятся. Есть будете на кухне вместе с работниками.

Я выхожу из конторы, приободренный. Ирландка ведет меня на кухню. На столе большой кувшин кофе с молоком, свежий черный хлеб и масло. Я говорю монашенке:

— Спасибо, сестра, за все, что вы сделали для меня.

Я все-таки не могу отделаться от мысли, что мне грозит опасность, и решаю бежать в следующую ночь. Жемчужины пусть остаются у настоятельницы, и пойдут на пользу монастырю! Бог с ними.

Сегодня после обеда спущусь во двор и постараюсь найти место в стене, через которое мне будет легче перебраться. В час дня раздается стук в дверь:

— Сойди, пожалуйста, вниз, Энрик.

— Сейчас иду, спасибо.

Я сижу на кухне, ем вареное мясо с картошкой. Открывается дверь, и на пороге появляются четверо полицейских в белой форме и с ружьями в руках; один из них — офицер, и в руках у него пистолет.

— Не двигаться, или ты будешь убит, — и он надевает на меня наручники.

Ирландка начинает кричать и падает в обморок. Две другие монашенки поднимают ее.

— Пойдем, — говорит командир.

Мы поднимаемся в мою комнату. Они устраивают обыск и сразу обнаруживают тридцать шесть золотых монет по сто пезо, но кожаные чехлы с отравленными стрелами они не трогают. Думают, наверно, что это карандаши. С нескрываемым удовольствием командир кладет в карман золотые монеты. Во дворе нас ожидает какое-то подобие машины. Пятеро полицейских и я с трудом втискиваемся в кузов, за рулем сидит черный, как уголь, шофер в полицейской форме. Я решил выглядеть мужчиной, а не тряпкой, и так в этом преуспел, что первые слова следователя были:

— Этот француз — твердый орешек. Его не волнует даже то, что он в наших руках.

Я вхожу в его кабинет, снимаю шляпу и, не дожидаясь приглашения, присаживаюсь на стул, положив вещи у ног.

— Ты говоришь по-испански?

— Нет.

— Пошлите за сапожником.

Через несколько минут приводят невысокого человека в синем переднике и сапожным молотком в руке.

— Ты тот француз, который бежал год тому назад из Рио-Хаши?

— Нет.

— Врешь.

— Я не вру. Я не тот француз, который бежал год назад из Рио-Хаши.

— Снимите с него наручники. Сними куртку и рубашку.

Он берет в руки лист бумаги, на котором перечислены, наверно, все мои татуировки.

— У тебя не хватает большого пальца на левой руке.

— Нет, это не я. Я бежал не год, а семь месяцев назад.

— Это одно и то же.

— Для тебя — может быть, но не для меня.

— Ты типичный убийца. А все убийцы — и французы и колумбийцы — одинаковы. Я всего лишь помощник начальника этой тюрьмы. Не знаю, что с тобой сделают. Пока возвращу тебя к твоим друзьям.

— Каким друзьям?

— К французам, которых ты привез в Колумбию.

Полицейский ведет меня в карцер, решетки которого выходят во двор. Я нахожу в нем всех пятерых своих друзей. Мы обнимаемся.

— Мы думали, что тебе удалось сбежать, дружище, — говорит Кложе.

Матурет плачет, как младенец. Трое остальных тоже взволнованы.

— Рассказывай, — просят они меня.

— Потом, а что у вас слышно?

— Мы здесь уже три месяца.

— Как к вам относятся?

— Ни хорошо, ни плохо. Ждем перевода в Барранкилью. Там нас передадут, наверно, французским властям.

— Сволочи! А бежать?

— Ты только прибыл и уже думаешь о побеге?

— А ты думаешь, я просто так сдамся? За вами следят?

— Днем не слишком, но ночью охраняют здорово.

— Сколько охранников?

— Трое.

— Как твоя нога?

— Все в порядке, я даже не хромаю.

— Вы постоянно закрыты?

— Нет, мы гуляем на солнце — два часа утром и три часа после обеда.

— Как заключенные — колумбийцы?

— Среди них много очень опасных ребят. Это, в основном, воры и убийцы.

После обеда меня вызывают к начальнику тюрьмы. Это темнокожий человек, почти негр. Ему лет пятьдесят и у него черные, злые глаза. Над сжатыми толстыми губами — коротко остриженные усики. Сапожник тоже уже здесь.

— Ну, француз, мы схватили тебя через семь месяцев после побега. Чем ты занимался все это время?

— Я был у гуахирос.

— Не придуривайся, иначе получишь то, что тебе причитается.

— Я говорю правду.

— Никогда белый человек не жил у индейцев. В этом году они убили более двадцати пяти человек из береговой охраны.

— Нет, их убили контрабандисты.

— Откуда тебе это известно?

— Я жил там семь месяцев. Гуахирос никогда не покидают свою территорию.

— Возможно, ты и прав. Где ты своровал тридцать шесть золотых монет?

— Это мои монеты. Мне подарил их вождь горного племени Хусто.

— Откуда у индейца такое богатство?

— А разве вы что-то слышали о краже золотых монет?

— Нет, пока не слышали, но это не значит, что мы не должны провести расследование.

— Пожалуйста. Тем лучше для меня.

— Француз, ты совершил большую ошибку, сбежав из тюрьмы Рио-Хаши, но еще большую ошибку ты совершил, помогая бежать Антонио, которого собирались повесить за убийство береговых охранников. Мы знаем, что тобой интересуются во Франции и что ты должен отбывать пожизненное заключение. Ты опасный убийца. Я не дам тебе возможности бежать еще раз, и ты не останешься в одной камере с остальными французами. Посидишь в карцере, пока их не переведут в Барранкилью. Если мы выясним, что золотые монеты ты не украл, мы тебе их возвратим.

Меня тащат по лестницам, ведущим в подвал. Мы спустились минимум по двадцати пяти ступенькам и очутились в слабо освещенном коридоре, по обе стороны которого тянулись клетки. Меня впихивают в один из карцеров, и дверь, которая ведет в коридор, захлопывается. Меня обдает запахом гнили, который поднимается от густой жижи, заменяющей здесь пол. В каждой зарешеченной дыре сидит один, два или трое заключенных. Со всех сторон меня зовут:

— Француз, француз! Что ты сделал? Почему ты здесь? Ты знаешь, что этот карцер — для смертников?

— Заткнитесь, дайте мне говорить! — перекрикивает всех один голос.

— Да, я француз. Я здесь потому, что сбежал из тюрьмы Рио-Хаша, — мой невнятный испанский понятен здесь всем.

— Слушай, француз, в углу твоей клетки лежит бревно. На нем ты будешь спать. Справа — коробка с водой. Береги ее: каждое утро дают немного воды, и невозможно допроситься добавки. Слева — ведро, в которое ты будешь оправляться. Прикрой его курткой. Она тебе все равно не понадобится. Здесь жарко.

Я подхожу ближе к решеткам и пытаюсь различить лица. Но хорошо видны мне только двое, которые сидят напротив моего карцера. Они прижались к решеткам и выставили ноги наружу. Один из них — молодой и красивый негр, с очень светлой кожей. Он предупреждает меня, что с каждым приливом вода в карцере поднимается, но я могу не бояться — вода никогда не поднимается выше живота. Если я не хочу, чтобы меня искусали крысы, я должен бить их, что есть силы. Я спрашиваю:

— Сколько времени ты в карцере?

— Два месяца.

— А остальные?

— Около трех. На больший срок остаются только смертники.

— Какой максимальный срок здесь пришлось просидеть заключенному?

— Здесь есть заключенный, который сидит уже восемь месяцев, но ему немного осталось. Вот уже месяц он может подниматься только на колени. В один из ближайших дней будет сильный прилив, и он наверняка потонет.

— Это что, страна дикарей?

— Я не утверждаю, что мы — культурный народ. Однако твоя страна тоже не блещет культурой. Тебя вот приговорили к пожизненному заключению. Здесь, в Колумбии, дают либо двадцать лет, либо смертную казнь, но никогда пожизненное заключение. Ты многих убил?