Поход в Россию. Записки адютанта императора Наполеона I

Даву и Дарю возражали ему, указывая на время года, на бесплодную и пустынную дорогу.

Они уверяли потом, что предлагали ему различные проекты. Но это был напрасный труд: что могли они говорить человеку, мысль которого опережала всех? Их возражения не могли бы остановить его, если бы он действительно решил идти на Петербург. Но эта идея, в сущности, была у него только вспышкой гнева, внушением отчаяния вследствие того, что он вынужден был перед лицом Европы уступить, покинуть свою победу и уйти!

В устах его это была только угроза с целью напугать как своих, так и врагов, и вызвать и поддержать переговоры, которые будут начаты Арманом де Коленкуром. Этот высший офицер нравился Александру. Он был один среди всех сановников наполеоновского двора, который пользовался некоторым влиянием на русского императора. Но Наполеон уже в течение нескольких месяцев не допускал к себе Коленкура, так как не мог заставить его одобрить свою экспедицию.

И все-таки Наполеон вынужден был обратиться именно к нему в этот день и перед ним обнаружить свое беспокойство. Он призвал его, но оставшись с ним наедине, начал колебаться. Он долго ходил по комнате, взволнованный, заставляя Коленкура следовать за собой, и из гордости никак не решался прервать это тяжелое молчание. Но, наконец, его твердость уступила, хотя он и продолжал угрожать. Он будет просить о том, чтобы у него потребовали мира, так, словно он сам соблаговолил даровать его!

После нескольких невнятно произнесенных слов Наполеон сказал, наконец, что пойдет на Петербург! Конечно, он знает, что разрушение этого города огорчит его обер-шталмейстера. Россия восстанет против императора Александра, возникнет заговор и император будет убит, что будет большим несчастьем! Наполеон прибавил, что уважает этого государя и будет жалеть о нем как для себя, так и для Франции. «Его характер отвечает нашим интересам, — сказал он. — Никакой другой государь не мог бы заменить его с пользой для Франции». И вот, чтобы предупредить эту катастрофу, он думает послать к нему Коленкура!

Но Коленкур, не способный к лести и упрямый, не изменил тона своих речей и продолжал настаивать, что выступать с такими предложениями бесполезно, пока окончательно не выведены войска из России. Александр ничего не станет слушать. Россия сознает все свои преимущества в это время года. Мало того, такая попытка была бы вредна, так как она указала бы, до какой степени Наполеон нуждается в мире, и обнаружила бы всю затруднительность нашего положения.

Он прибавил затем, что, чем более будет подчеркнут выбор лица для ведения переговоров, тем больше он обнаружит наше беспокойство. Поэтому Коленкур думал, что он скорее всякого другого должен потерпеть неудачу, тем более Что он и отправился бы туда с уверенностью в неудаче!

Император резко прервал разговор словами:

— Хорошо, я пошлю Лористона!

Лористон уверял, что он повторил свои возражения и прибавил еще новые к тем, которые уже высказал раньше, и, вызванный императором, посоветовал в тот же день начать отступление, направляя его через Калугу. Наполеон, возмущенный, с досадой отвечал, что ему нравятся только простые планы и наименее окольные дороги — большие дороги, например, та, по которой он пришел сюда. Но он пойдет по ней, только заключив мир! Затем, показав ему, так же как и Коленкуру, письмо, которое он написал Александру, Наполеон приказал ему отправиться к Кутузову и получить от него пропуск в Петербург. Последние слова императора Лористону были: «Я хочу мира! Мне нужен только мир, и я непременно хочу его получить! Спасите только честь!»

Лористон уехал и явился на аванпосты 5 октября [166]. Военные действия были тотчас же приостановлены и дано свидание. Но явились только Волконский, адъютант императора Александра, и Беннигсен, а Кутузова не было.

Вильсон уверял, что генералы и русские офицеры, подозревая своего начальника и обвиняя его в слабости, начали кричать об измене; поэтому он не осмелился покинуть лагерь.

В инструкциях Лористона было сказано, что он должен обращаться только к Кутузову. Поэтому он с высокомерием отклонил всякое посредничество и, воспользовавшись, по его словам, этим обстоятельством, чтобы прервать переговоры, которые он не одобрял, ушел, несмотря на настояния Волконского, и хотел вернуться в Москву. Тогда Наполеон, в пылу гнева, разумеется, бросился бы на Кутузова, разбил бы его армию, еще тогда не вполне сформированную, и вырвал бы у него мир. Даже в случае менее решительного успеха он все же мог бы благополучно удалиться к своим подкреплениям.

К несчастью, Беннигсен поторопился просить свидания с Мюратом. Лористон остался ждать. Начальник русского штаба, более искусный в переговорах, нежели на войне, постарался очаровать этого новоиспеченного короля своей почтительностью, вскружить ему голову похвалами и обмануть его ласковыми словами, которые были проникнуты желанием мира и утомлением войной. Мюрат, тоже уставший от битв и притом не уверенный в их результате и уже начинавший жалеть о своем троне, с тех пор как у него исчезла надежда на что-нибудь лучшее, легко поддался этой лести и дал себя обмануть.

Беннигсен одновременно убедил и своего начальника, и начальника авангарда. Он поспешил послать за Лористоном и проводить его в лагерь русских, где Кутузов ждал его в полночь. Свидание началось плохо. Коновницын и Волконский захотели присутствовать, но это не понравилось французскому генералу, и он потребовал, чтобы они удалились. Его желание было исполнено.

Лористон, оставшись наедине с Кутузовым, изложил ему свою цель и мотивы и попросил пропуска в Петербург. Кутузов отвечал, что это превышает его полномочия, и предложил поручить Волконскому отвезти письмо Наполеона Александру и заключить перемирие до его возвращения. Он сопровождал эти слова мирными заявлениями, которые потом подтвердили все его генералы.

Однако скоро пришлось убедиться, что они сговорились, чтобы обмануть Мюрата и императора. Это им удалось. Все эти подробности привели в восторг Наполеона. Ставший легковерным под влиянием надежды, а быть может, и под влиянием отчаяния, он в течение нескольких минут упивался этим кажущимся успехом и, стремясь избавиться от тягостного внутреннего беспокойства, как будто искал забвения в выражениях бурной радости. Он призвал всех своих генералов и торжественно возвестил им скорый мир.

Тем не менее перемирие, предложенное Кутузовым, ему не понравилось, и он отдал приказание Мюрату немедленно его нарушить; несмотря на это, перемирие все же соблюдалось, и причина этого осталась неизвестной.

Перемирие это вообще было странное. Чтобы нарушить его, достаточно было одного взаимного предупреждения за три часа перед началом военных действий. Притом же перемирие существовало только для фронта обоих лагерей, а не для флангов. По крайней мере, так объясняли это русские. Нельзя было, следовательно, ни провести обоза, ни сделать фуражировки без битвы. Таким образом, война продолжалась везде, за исключением лишь того пункта, где она могла быть выгодна для нас.

В течение первых дней, последовавших за этим, Мюрат с удовольствием показывался перед вражескими аванпостами. Он наслаждался тем, что привлекал к себе все взоры. Его наружность, его храбрость, его ранг обращали на него всеобщее внимание. Русские начальники ничуть не выказывали к нему отвращения; напротив, они осыпали его знаками внимания, поддерживавшими его иллюзию. Он мог командовать их караульными, точно французами. Если нужно было занять какое-нибудь место, они немедленно уступали ему.

Командиры казаков дошли даже до того, что притворялись восхищенными и говорили, что признают императором только того, кто царствует в Москве. На мгновение Мюрат готов был даже подумать, что они не будут сражаться против него!

Он зашел так далеко, что Наполеон, читая его письмо, однажды воскликнул: «Мюрат, король казаков? Что за глупость! Людям, которые всего достигли, могут приходить в голову всевозможные идеи!»