Всходил кровавый Марс: по следам войны

— Кто это вам сказал?

— Говорят... Говорят, все обозы и парки скоро уйдут отсюда.

— Кто же может сказать про это и кто это вам сказал?

— Это, пан доктор, секрет. Этого я вам сказать не могу.

— Ну-с, сегодня семнадцатое, а мира все нет. Будем ждать, что принесёт нам восемнадцатое, — полуиронически, полусердито бросает в пространство Базунов.

Я молчу. На душе пасмурно. За дощатой перегородкой, в кузнице, слышны солдатские разговоры. Молодой весёлый голос:

— Завтра мир будет.

Кто-то угрюмым басом отвечает:

— Дурак скажет!

— Сам дурак, — весело огрызается первый.

— А ну, побожись!.. А ну, побожись!.. Не хочешь? — торжествует пессимист.

У бойкого солдата чешется язык. Он вдруг меланхолически заявляет:

— Чтой-то мне баба не такое пишет.

— Поела вареников и тяжёлая стала? — угрюмо иронизирует пессимист.

Минута проходит в молчании. Весёлого малого поддразнивают, и он затягивает разухабистую песню:

У кузни собираются солдаты. Слышатся одобрительные возгласы:

— Ой, ёлки зеленые, палки дубовые!..

Пример весёлого солдата заразителен, и три голоса затягивают хором любимую артиллерийскую:

К поющим присоединяется несколько новых голосов. Одни и те же куплеты повторяются по многу раз. Гремят кузнечные молотки. Бьют копытами лошади. Звенит в воздухе ругань. Горланят пушки. Дребезжат проезжающие ящики, обозные телеги, кухни. Срываются с коновязи лошади, приведённые для ковки. Слышится топот солдатских ног и бешеные крики вдогонку:

— Держи, лови!

Ординарцы лениво покачиваются в сёдлах, ожидая пакеты, и сквозь зубы величественно делятся сведениями «из штаба».

— Китай ноне войну объявил.

— Вчера шпеона пымали. Кто-то торопливо передаёт на бегу:

— Их благородию, прапорщику Левицкому, умыться дай! В воздухе непрерывно слышится:

— Хлеб Переяславскому!..

— Гони, ребята, за сеном!

— От Кромского? Получай!

Грохот, суета, конское ржанье, скрип, треск разламываемых заборов... Боевой день на биваке в полном разгаре.

В окружающей жизни не чувствуется никаких перемен. Все так же скрипят обозы, все так же постреливают мортиры и пушки. Снуют ординарцы. Лениво плетутся фуражиры с сеном. Только на лицах крестьян читается скрытая насмешка, и нет в поклонах прежней учтивости. Или это нам только кажется?

От скуки едем кататься. Бугристые снежные поля. Овальные уступы, вздувшиеся, как огромные белые пузыри. На молочно-белом снегу резко чернеют щетинистые леса. Свернули с дороги в целину. Освещённые потоками солнца волнистые дали горят миллиардами серебряных искр.

Ветер обжигает лицо.

Сани мчатся. Сильные рослые лошади крепко бьют по скрипучему снегу. Солдат-ямщик молодецки гикает. Обгоняем обозные возы, ординарцев, лазаретную линейку. Сани быстро скользят по крутому спуску, взбегают вверх по холмам — и мы в гостях у лазаретных врачей.

Всю ночь грохотали пушки. Часа в три я проснулся от каких-то звуков. Было тихо. Только где-то совсем близко, как будто над самой головой отчётливо потрескивали ружейные залпы: та! та-та! та-та! та-та-та! Под эту трескотню я вскоре уснул. Проснулся в начале девятого. Гремели горные орудия, сотрясая воздух хриплым, гортанным рёвом. Казалось, по огромному чугунному котлу кто-то гулко ударяет молотом, и котёл, издав протяжный стон, шурша, как лавина, катится с высокой горы, и где-то далеко внизу разбивается на тысячи осколков. Не могу решить, позиции ли придвинулись ближе или ветер разносит горное эхо. В окнах светит яркое солнце. Лужи талого снега покрывают шоссе. Ветер треплет деревья. Как всегда, стрельба рождает нервное возбуждение в людях. Первыми откликаются наши соседи кузнецы. Молотки их как-то особенно звонко стучат по железу и, прилаживая подковы к копытам, они с грозным азартом набрасываются на лошадей:

— Чего расходился, леший! Мало учили тебя, стерва!..

Возле кузницы, по обыкновению, клуб. Надо, не надо и конные и обозные замедляют перед кузницей шаг, обмениваются новостями, расспрашивают о дороге, о землях, об убитых и едут дальше. Ординарцы также считают своим долгом на минуточку» спешиться перед клубом, и пока кузнец оценивает опытным глазом, скоро ли понадобится перековать лошадь, ординарец делится содержанием диспозиции или приказа, который он везёт на позицию из штаба.

Сегодня перед кузницей особенно сильное оживление.

— Ноне всю ночь он по всей позиции страсть как наседал, — говорит какой-то солдат с явным намерением поскорее вызвать на откровенность ординарца.

— Мир заключают, — иронически вставляет другой.

Слово «мир» моментально развязывает языки, и кто-то из кузнецов солидно и деловито обращается к ординарцу:

— А что, про мир ничего не слыхать в дивизии?

— Про мир сказать не могу, — отвечает ординарец с Георгием, — а что бой ожидается — это верно. Гонят сюда два полка на подкрепление, из-под Келец идут. Я вон приказ привёз из дивизии, чтобы тут их разместить по халупам.

— Где же тут два полка, здесь и роте деваться некуда, — протестуют обозные.

— Верно, придётся обозы на позиции передвинуть, — с насмешкой отзываются пехотинцы.

— Эге! — с воодушевлением вмешивается артиллерийский солдат, дожидающийся очереди у сломанной повозки, — тут такая теснота скоро пойдёт: сюда, слышь, пять батарейных резервов гонят, да двадцать первого дивизиона мортирный парок идёт. Один мортирный в тридцать третьей дивизии остался, а другой — к семидесятой придали да на позицию выкатили. Вот его парок и сюда, значит.

— Тут и донская сотня из десятого корпуса стоять будет, — заметил казачий ординарец.

— Из чужого корпуса? Ишь ты!.. Не шей дублёной шубы — попадёшь ко псам в зубы...

— Вот гусь моржовый! — обиделся казак. — Меня для связи сюда прислали. Для штаба Донской дивизии помещение занять здесь приказано!.. Понимаешь, дурак?