Былинка в поле

Впервые не опустила глаза, спокойно, с чужинкой встретила взгляды невестки, свекрови. Села рядом с Азтономом.

- Подвинься, чай, я тебе жена. Хороший бы муж куска без жены не съел, а ты ломаешься, за родню меня нэ считаешь.

"Уйду сейчас, пусть проклянут, осмеют, но и на него ляжет срамота на всю жизнь".

- Пей на меду настоянную, Марья, - ласково сказал Егор.

- Мне и хлеб противен стал.

Но Егор тянулся к ней через стол с рюмкой настоянной ва меду самогонки.

Автоном ударил по руке дяди, внно вылилось на клеенку. Егор встал, стукнул кулаком по столу:

- Долго будешь изгаляться над ней? Обута, одета, чистая, работает с утра до БОЧП, а БЫ, брат и невестка, в едовольны ею.

- Можа, она не любит его, - сказала Василиса.

- Василиса, не пускай в глаза пыль. Все я вижу. Да на меня ни одна девка так не глядела, как она глядит на тебя, Автономна. Сердце мое кровью заходит. Я свою Ностю взял обутой? Одни гусарики худые не пожалел ее родитель. Я сам же приданое ей справил, да так, что тятяj(a ваш, царствие ему небесное, не догадался. А ты что мудруешь над Марьей? Ногтя ты ее не стоишь. Я сейчас же пойду к свату Максиму Семионовнчу и велю ему увести сюю дочь. Не поет больше Марька - родной муж вынул душу вместе с голосом.

. - Не смотри так высоко - глаза запорошишь. Разбушевался! - прицыкнула Василиса на Егора.

- Василиса, гордый стал Автоном наш. На свинье сало, а на сердце гордость нарастает. Избаловала его Марька своими охами да ахами.

- Правду Егорий молвил, - сказал Кузьма, катая крашеное яйцо по столу. - Чем больше кота гладишь, тем выше хвост дерет.

Обед прошел кое-как. А когда ушли Егор с Настей в Фиена, Василиса расходилась безудержно. Швыряла ложки, рвала и метала.

- Пли я уйду, илп ее выгоняйте.

Кузьма сник на лавке, аж бородой касаясь своих колен.

- Я уйду, если ты будешь жить с такой злоехидной тихоней. Красивую нажил себе, вот и мучайся. Да разве вто жена, если на мужа недоуздка не накинет. Где женская власть-ласка? Его, мужчину, вот как надо обхаживать! - И понесла Василиса выказывать свою волю, напоминая Кузьме его бесправие в доме.

Автоном молчал, подавленный гневом матери. Вся-то жизнь опостылела ему и думал зло: "Чего хотят от меня?

Маманя шумит, а батя молчит, копается в бороде, как курица в своих перьях. И эта стерва Фненка мутит весь дом".

- Иди, Марья Максимовна, к отцу. Видно, не судьба нам, - покорно, с сожалением сказал Кузьма.

Марька, будто окаменелая, сидела у кровати, положив руки на выпуклый живот.

- Не пойду, батюшка. Буду на поденку в совхоз ходить, работать за троих, мыть ему ноги и пить омызки, умру на работе, а домой нет мне возврата, - голос ее был печален, но тверд. - У меня еще четыре сестры. Поело святой недели замуж выдают Дашку. Что люди подумают о ней, если я уйду? Скажут: эта ушла и та такая же. Откажется жених. - Марька встала, шагнула на середину горницы, ко всему-то готовая, лишь защищая руками живот. - Убейте меня, а я не пойду. Убей, чтобы не мучилась я на свете.

Кузьма схватил рванувшегося сына за воротник, и новая рубаха полетела в клочья.

- Беж и к отцу, Маша!

Во дворе она остановилась, содрогаясь от бешеного рева Автонома:

- Пусти! Будь проклята вся жизнь в этом доме! Сожгу! Убью себя!

Кузьма придавил его к стене, скрутил за спиной руки:

- Не буди мою силу страшную. Эх, Автоном, не моэкешь смирить в себе зверя. И книжки о породистых коровах не помогают. Пускаешь в ход кулаки, как волк зубы...

Василиса плакала, затенив платком лоб.

- Лечить его надо, отец.

- Сейчас вылечу. - Кузьма сорвал с гвоздя сыромятный кнут, свистнул сына по лопаткам. - Отлучу о г семьи, негодяй. Ты еще поползаешь в ногах Марьи, пока не вымолишь прощенья.

Все крепилась, а переступила каменный порожек задней лазейки с огорода, вошла в свой родной двор, заплакала тяжко и беспомощно, забившись на кизяки, чтоб отцу с матерью не встревожить. С распухшим, саднящим лицом вошла, з дом, едва поднимая на крылечке измятые ноги.

Отец отдыхал на кровати, широкой спиной к двери, мать убирала со стола посуду. Только что ушли меньшая дочь Дашка с женихом.

- Максимушка!

Максим повернулся резко и неловко, упал с кровати.

Едва поднялся - внезапно отнялась спина, видно, с испуга. Бледный, потный, подошел он а дочери.

- Убила ты меня, Марька.

- Несчастные мы, господи, - прошептала баба Катя.

Ночевала Марька у родных. А чуть посветлело, пошл:".

с отцом к Чубаровым за добром.

В это время Автоном привел во двор игренюю кобылу и жеребенка. Капала кровь с распоротых боков матки.

Видно, метил кто-то выпустить кишки, да промахнулся, чуть повыше полоснул ножом, до ребер развалил. Жеребенок лег, матка понуро стояла над ним, подгибая колени.

Кузьма начал заговаривать кровь. Все молча стояли з стороне.

- Воды и мыла мне! - сказал Максим Отчев.

Василиса достала из печки чугун теплой воды, налила в таз.

Когда кровь остановилась, свалили и связали матку.

Максим зашил рану на боку.

- Ну что ж, Кузьма Данилыч, и ты, Василиса Федотовна, были мы с вами сватами, теперь конец. - Максим повернулся к Автоному. - Ты отныне мне не зять, а Марье не муж.

- Горе-то у нас какое - злодеи лошадь порезали, тут еще ты добавляешь, - запричитал Кузьма.

Максим молча пошел в дом, чтобы взять дочь.

В горнице лежала у сундука Марька.

- Уйди, тятя! - закричала она.

Где-то рядом с ней в ворохе ее нарядов заверещал младенец.

Василиса направилась в горницу, но Максим закрыл дверь, придавил спиной.

- Ту сдурел? Помочь надо, наше женское дело, сват.

- Не допущу до ребенка никого из Чубаровых. Нет среди вас закона человеческого. И я не верю тебе, хоть ты и сама рожала, Внук будет у меня жить и называться Отчевым.

Когда Фяена привела соседку, Максим впустил их в горницу к Марьке. На кухне на лавке дежурил, пока повивальная бабка не показала ему новорожденного и нэ сказала, что Марьке хорошо сейчас и что она не покинет дома своего мужа.

Свекор и свекровь плакали над младенцем.

Автоному показали сына лишь под вечер, когда прибрали роженицу.

- Сын твой, - сказала Василиса. - Не сомневайся.

Автоном повел бровью на мать:

- А я и не сомневался.

- Ну? Разве она тебе не открывалась?

- Брешут. И ты повторяешь, маманя, брех. Мзрька местная.

В кумовья Автоном уговаривал Тимку Цевнева.

- Без попа обойдемся, Тима. А кумой - Таняку. Ты ве пойдешь, позову Захара Осиповича.

- Захар и Таняка - муж и жена. - Как?

- Да так. У Танякп дите от Захара.

Склонив голову, Автоном долго и мучительно думал.

- Как же он мог обидеть сироту? - заговорил он с болью и злобой.

Вечером он стоял перед Марькой, лежавшей ва кровати, качавшей сына в зыбке.

"С чего же я такой дурак бешеный? - думал Автоном, и ему совестно было глянуть в глаза жены. - Ревную? Не зноблю? Да ведь хорошая она, Маша-то моя. А может, потому и лютую, что она лучше меня".

Прислушался, как Марька, качая в зыбке сына, напевала, видно, самой же придуманную колыбельную:

Не играйте, трубы медные,

Барабаны, попритихните,

Маво Гриню, маво малого,

Воявати не зовите...

- Уберем урожай... а там что? Неужели для того и живешь, чтобы крутиться в работе, есть, ппть? Порезали кобылу с жеребенком... могут поджечь... Эх, хоть бы ма-.

л ость пожить без хитрости... В законе простом, ясном и суровом: один за всех, все за одного...

- Бог даст, доживем, только торопиться не надо, не судить людей... Отдыхал бы... измотался, перепал, штаны спадают.

- Марья, ты хоть бы побила меня, ну вон тем руГелем, что ли, а? Аж до самой печенки прознобила стыдобушка перед тобой...

- Не надо терзать себя и унижать, - остановила его Марька, обвиноватишься безмерно, хуже злиться будешь. Если можешь, лучше прости меня, Антоном.