Полковая наша семья

Сделав отчаянные усилия, Левоцкий высвободил другую руку и ловким ударом ноги сбил с ног второго немца. Видя, что взять Левоцкого не удается, фашист с окровавленным ртом решил предпринять последнюю попытку. Гитлеровец выхватил нож и стал наседать на Левоцкого. Не теряя присутствия духа, боец схватил немца за руку стальной хваткой и отвел удар, фашист рванулся, сильно порезал Левоцкому руку.

Теперь оба немца пошли на него снова. Но в руках Левоцкого грозно защелкал затвор карабина, который был выбит из его рук в начале борьбы. И гитлеровцы бросились бежать под пулями Левоцкого.

Отважный воин исправил повреждение на линии и вернулся в подразделение".

Через несколько дней поступил приказ отвести наш полк и всю дивизию в тыл на переформирование. Ночью наши позиции заняла новая полнокровная часть, а полк под покровом ночи отошел в тыл.

В небольшом литовском хуторе, куда вывели полк на отдых и пополнение, я получил сразу несколько писем. Два из дому, от матери, одно из госпиталя, от медсестер, которые требовали прислать фотокарточку, и обязательно со Звездой Героя; пришло письмо и от гвардии старшего сержанта Алешина, лежавшего после ранения во фронтовом госпитале,

"Скоро поправлюсь, - писал он. - Принимаю все меры, чтобы вновь вернуться в родной полк, к своим боевым друзьям. Прошу Вас, товарищ старший лейтенант, вышлите вызов на меня. Так хочется вернуться в свою роту, где всех знаю и все меня знают..."

Прочитал я эти строки, и, как никогда, тяжело на сердце стало. Каких боевых друзей потерял за эти дни в Прибалтике?! И сколько же эта война отняла добрых, открытых, светлых парней, замечательных товарищей, боевых друзей?! Как живого, увидел сильного, улыбающегося, добродушного Калиниченко, своих прежних боевых друзей и совсем малознакомого застенчивого крепыша Романа... До мельчайших черточек вспомнил лицо улыбающегося белоруса Ковалевского, прикрывшего меня от пуль своим телом. Возник в памяти и Алексей Лапик, мой учитель, друг и ординарец. Откуда-то из глубины памяти донесся голос Хадырова: "Один я остался в семье мужчина, если убьют - умрет мать от тоски и боли"... Так стало тяжело на душе, что я не сдержался и бухнул кулаком что было мочи по столу. Он моментально перевернулся, потому что состоял из двух снарядных ящиков. В землянку вбежал ординарец Алексей Жданов и удивленно посмотрел на меня.

- Зови, Алексей, Бижуманова и Туза! - отдал я ему приказание. - Да оставь флягу: что-то в горле пересохло.

Пока Жданов выполнял команду, я налил себе немного спирта и, не раздумывая, выпил. Дыхание перехватило. Закашлялся. Как-никак, а впервые за годы войны я выпил спирт.

В это время в землянку протиснулся гвардии старший сержант Бижуманов. Он понял все, но не одобрил моих действий.

- Вот что, Манакин, кончай хандру! - строго сказал он, поправляя руку, подвешенную на бинте. - Ты офицер, командир роты, Герой Советского Союза. На тебя люди смотрят, пример берут. Водкой горя не зальешь. Надо жить, бороться, бить фашистов...

Голос у него был резкий, властный и осуждающий. Пожалуй, впервые я видел его таким гневным.

Об этом случае парторг, видимо, рассказал заместителю командира полка по политической части гвардии майору Кузнецову. На следующий день он с агитатором полка гвардии капитаном Зориным пришел к нам в роту и долго говорил о людях, о пережитом, вообще о житье-бытье. Потом замполит, как бы между прочим, заметил:

- Что-то нервы у тебя сдают, калужанин. В чем дело? Не глядя на него, я стал оправдываться:

- Столько людей погибло в роте, и каких людей! Жалко и горько стало на душе...

- Людей жалко - правильно, - подумав, согласился Кузнецов. - А вот то, что ты раскис, - плохо. Сейчас надо нервы и волю в кулаке держать. Думаю, это в первый и последний раз.

- Так точно! - ответил я с облегчением.

На этом, пожалуй, инцидент и был исчерпан, если не считать, что на открытом полковом партийном собрании Кузнецов в своем выступлении сказал:

- Да, роты понесли большие потери. Честь и слава павшим. Мы низко кланяемся их подвигу, будем вечно хранить память о героях. И в боях жестоко мстить за них, а не заливать горе, тяжесть потерь водкой, как это делают некоторые. С подобными явлениями надо решительно кончать.

А на следующий день в полк пришли газеты, и внимание всех сразу же привлекла статья Ильи Эренбурга. По-моему, она называлась "Убей немца!". Газета ходила по рукам, ее читали в каждой роте. Гневная, страстная, берущая за сердце статья. Надо ли говорить, на какую благодатную почву упал страстный призыв публициста! Каждому из нас было за что рассчитаться с гитлеровцами. Сколько среди нас было таких, которые лишились и семьи, и родного крова?! Скольких верных боевых товарищей, которым бы только жить да жить, приняла наша истерзанная врагом земля?! Сколько слез материнских пролито, сколько судеб детских исковеркано?! Было от чего каждому из нас прийти в ярость, и ненависть наша была священна.

Но я тогда еще раз почувствовал, увидел, как велико благородство нашего солдата, как сильно интернациональное чувство советского человека, воспитанное партией за такой короткий с исторической точки зрения срок. Далеко ее однозначной была реакция на статью писателя. Были, конечно, и такие горячие головы, которые сразу заявили: "Правильно!" Они и других призывали к возмездию. Но немало оказалось и таких, которые более чем сдержанно встретили призыв, содержавшийся в статье.

Особенно почему-то запомнилось мне лицо пожилого солдата, пришедшего в роту вместе с пополнением за день-два до выхода статьи. Ему было где-то за сорок, но молодые ребята, видимо, еще в пути дружелюбно прозвали его Дедом. Так и прилипло. Он действительно своей неторопливостью, рассудительностью напоминал умудренного житейским опытом старика. К тому же еще - порыжевшие от махорочного дыма усы, глубокие, не по возрасту, морщины у глаз и на лбу. Но скорее всего, его состарили раны. Бывают такие невезучие: только вернулся из госпиталя - в первом же бою опять пуля нашла! Ну не в первом, так во втором, в третьем. И Дед наш трижды уже побывал в госпитале. В четвертый раз осколок снаряда ему изуродует плечо во время боев на Висле, и судьба этого солдата затеряется среди сотен и тысяч таких же, как и он.

Но он запомнился мне в тот момент, когда мы горячо обсуждали статью Эренбурга. Он долго молчал, прислушивался и все же не вытерпел, не спеша сооружая здоровенную самокрутку, не повышая голоса, прервал одного молодого солдата:

- Чего ты петушишься? "Правильно! Правильно!" Оно-то правильно. Мы и так убиваем немцев... А они нас. Вон ребят полегло сколько...

- Не мы войну начали! - сразу кто-то возразил Деду.

- И то верно. - Он по-прежнему был невозмутим. - Начали они. И все ж, паря, немец - он разный.

- Ну ясно! - загудели возмущенно вокруг. - Детишек и баб сюда не приписывай. Не фашисты же мы!

- Ага! - торжествующе произнес пожилой солдат, подняв дымящую самокрутку над головой. - Не фашисты! Вот тут-то и вся загвоздка. Ты что думаешь, у них рабочего люду нет? Все блага с неба валятся?

- Награбили! - уже раздраженно вмешался лейтенант Яцура.

- Всего не награбишь. - Дед жестом попридержал готового было вступить в спор молодого офицера. - И хлебушек они растят, и уголек добывают...

- Знаем! Рабочий класс у них есть, только чего же этот рабочий против нас воюет?

Это был самый трудный вопрос. И если быть честным, то и я тогда вряд ли имел здесь ясность полную. Но Дед по-прежнему сохранял спокойствие.

- Вижу, что воюют. И мы в долгу не останемся.

Солдат с силой раздавил окурок каблуком. И вдруг голос его повысился:

- А мы им, значит, в отместку всеобщее кладбище устроим? Этого мы хотим? Или мы их, как Гитлер нас, рабами сделать хотим? А?

- Ну ты уж не загибай насчет рабов, - вмешался и я. - Не наше это дело. Но нюни распускать тоже не стоит.

Кажется, парторг Бижуманов понял мою озабоченность.