Марина Цветаева. Неправильная любовь

В четвертый раз за два месяца проделала Цветаева путь между Москвой и Крымом. «В вагонном воздухе — топором — три слова: буржуи, юнкеря, кровососы». Она окунулась в самую гущу снявшейся с насиженных мест, взбаламученной России. Люди, люди, люди — всех классов, возрастов и сословий… Страх, ненависть, глупость, подлость…. Доброта… Зверство… Матерщина… Солдатики присматриваются к Марине. Ее принимают за гимназистку, пытаются разговорить.

«Барышня, а курят! Оно, конешно, все люди равны, только все же барышне курить не годится. И голос от того табаку грубеет, и запах изо рта мужской. Барышне конфетки надо сосать, духами прыскаться, чтоб дух нежный шел. А то кавалер с любезностями — прыг, а вы на него тем мужским духом — пых!

Мужеский пол мужского духа теперь не выносит. Как вы полагаете, а, барышня?»

Я: «Конечно, вы правы: привычка дурная!»

Другой солдат: «А я, то есть, товарищи, полагаю: женский пол тут ни при чем. Ведь в глотку тянешь, — а глотка у всех одинакая. Что табак, что хлеб. А кавалеры любить не будут, оно, может, и лучше, мало ли нашего брата зря хвостячит. Любовь! Кобеля, а не любовь! А полюбит кто — за душу, со всяким духом примет, даже сам крутить будет. Правильно говорю, а, барышня?»

Я: «Правильно — мне муж всегда папиросы крутит. А сам не курит». (Вру.)

Мой защитник — другому: «Так они и не барышни вовсе! Вот, братец, маху дали! А что же у вас муж из студентов, что ль?»

Я, памятуя предостережения: «Нет, вообще так…»

Другой, поясняя: «Своим капиталом, значит, живут».

Мой защитник: «К нему, стадо быть, едете?»

Я: «Нет, за детьми, он в Крыму остался».

«Что ж, дача там своя в Крыму?»

Я, спокойно: «Да, и дом в Москве». (Дачу выдумала.)

Молчание.

Мой защитник: «А смелая вы, погляжу, мадамочка! Да разве теперь в эдаких вещах признаются? Да теперь кажный рад не только дом, что ли, деньги — себя собственными руками со страху в землю закопать!»

Я: «Зачем самому? Придет время — другие закопают. А впрочем, это и раньше было: самозакапыватели: сами себя живьем в землю закапывали — для спасения души. А теперь для спасения тела…»

Смеются, смеюсь и я.

Мой защитник: «А что ж, супруг-то ваш, не с простым народом, чай?»

Я: «Нет, он со всем народом».

«Что-то не пойму».

Я: «Как Христос велел: ни бедного, мол, ни богатого: во всех Христос».

Мой защитник, радостно: «То-то и оно! Неповинен ты в княжестве своем и неповинен ты в низости своей… (с некоторым подозрением): А вы, барышня, не большевичка будете?»

Другой: «Какая большевичка, когда у них дом свой!»

Первый: «Ты не скажи, много промеж них образованного классу — и дворяне тоже, и купцы. В большевики-то все больше господа идут». Вглядываясь, неуверенно: «И волоса стриженые».

Я: «Это теперь мода такая».

Внезапно ввязывается, верней — взрывается — матрос: «И все это вы, товарищи, неверно рассуждаете, бессознательный элемент. Эти-то образованные, да дворяне, да юнкеря проклятые всю Москву кровью залили! Кровососы! Сволочь!» Ко мне: «А вам, товарищ, совет: поменьше о Христах да дачах в Крыму вспоминать. Это время прошло».

Мой защитник, испуганно: «Да они по молодости… Да какие у них дачи — так, должно, хибарка какая на трех ногах, вроде как у меня в деревне… Примиряюще: — Вот и полсапожки плохонькие…»

…До Москвы Марина добралась, но выбраться из нее уже не смогла — оказалась в ловушке. Исполнилось прощальное пророчество Волошина: страна разделилась на «красный» север и «белый» юг. Сережа, Ася, Волошины — на Юге. Она с детьми оказалась на Севере — в эпицентре беды.

Марина еще не осознавала, что навсегда простилась со многими вещами, считавшимися условиями нормальной жизни людей обеспеченного круга: уютным домом, прислугой, налаженным бытом. Что все, ранее кем-то как-то исполняемое, придется делать самой — нот одними этими руками. Не приученными, не умелыми. Слава Богу, сильными.

Ей недавно исполнилось двадцать пять лет. Совсем молодая и совершенно не приспособленная к быту женщина, в сущности — барынька, осталась одна с двумя маленькими детьми в городе, где рухнули все привычные устои и катастрофически разваливался быт: пропали деньги, лежавшие в банке, исчезали еда и дрова, изнашивались одежда и обувь. Все ощутимее становился голод. Жизнь превратилась в дурной сон, мучительный кошмар. А надолго ли? Долго ли терпеть, стискивая зубы? И чего ждать, кроме писем от Сергея? За кого держаться? Марина для себя решила все вопросы единым махом: есть Бытие — жизнь души, стихи, Аля — это все огромно и высоко над. Над бессмыслицей, грязью и безумной морокой, называемой бытом. Себе она оставила Бытие, бытом же гордой душой пренебрегла. Она еще не представляла, как нелегко осуществить придут манную конструкцию в реальности — расчленить Бытие и душащий его быт, не замечать унижения и страх — гордо и принципиально вычеркнуть холод, голод, крысиные пробежки по кровати, ежедневные усилия прокормиться, едва простиранное белье, заштопанные чулки, дырявые ботинки. Что поразительно — ей удалось, хоть и отчасти, хоть и воровски, вынести свое Бытие за колючую проволоку быта. Барынькой не остаться, остаться Поэтом и человеком со «стальным хребтом» — изменять своим принципам не научилась.

Январским утром 1918 года в двери квартиры Эфронов постучали (веревочка звонка, как и прежняя бронзовая вертушка, исчезли сразу). Звякнув цепочкой, Марина одним глазом посмотрела в щель. На лестничной площадке стоял высокий худой мужчина, по виду — бывший интеллигент. Потертое пальто, потерявшая форму шляпа, «докторский» саквояж. Над губой топорщились рыжеватые усики, глаза скрывали круглые очки. И тихий шепот:

— Это я!

Марина ахнула. Колени подкосились:

— Сережа!

Она быстро впустила его, заперла дверь, прислонилась к ней спиной, не сводя глаз с лица. Вечность стояли молча, впившись глазами друг в друга.

— Пригодилось мои театральные увлечения. — Он отклеил усы, спрятал в карман пальто очки. Улыбнулся широко и криво, стараясь скрыть тревогу и выбитый зуб. — Теперь узнаете?

Марина долго смотрела в это единственно любимое лицо. Потом бросилась к Сергею, прижалась к груди и долго стояла в кольце ее обнявших рук.

— Есть будете? — Марина отстранилась и пошла в комнату. Она не хотела видеть слезы Сергея — знала, как он слез стеснялся. — Картошки мерзлой сварили, немного воблы. На паек выдали. Садись, пировать будем.

— Где Аля, Ира?

— Ира спит в темной комнатке, ее там ничего не беспокоит. И теплее там. Болезненная девочка… Аля — чудо. Она к нашей дворничихе ходит, грамоте ее учит и вот заработок, — Марина поставила тарелку с тремя картошками в мундире. — И шесть фунтов запаса. Господи, вы-то кто теперь? Шпион?

— Ой, Мариночка, какой из меня шпион? В разведку послали сюда в Москву с заданием.

— Добровольцы?

— Мое командование. С ноября служу в Георгиевской роте. Возникла идея — собрать полки по городам и дать им имена этих городов, как бы тем самым поддерживая патриотизм и боевой настрой. Вот меня и командировали, чтобы достать денег и собрать личный состав в Москве. Дали три адреса, к кому можно обратиться. Но я нашел только одного бывшего офицера. Да и тот разводит руками — ни денег, ни людей. — Длинные пальцы Сергея обдирали кожуру с синеватой холодной картофелины. Марина никогда не видела еще черной каймы под его ногтями. Да и рук таких натруженных никогда не видела. Не из санатория приехал.

— Больно? — Марина осторожно коснулась губы над отсутствующим зубом.

— Ерунда! Это прикладом. У нас там мастер есть — сделает фикс — от своего не отличишь. — Сергей старался бодриться, но сил явно не было. Он положил картошку обратно. — Не обижайся, ничего в горло не лезет. Приболел в пути. Я бы полежал, а? — он прилег на диван не раздеваясь — поношенный сюртук, коротковатые брюки. А носки! Дыра на дыре.

— Я закрою глаза, а вы рассказывайте. — Он поджал колени — свернулся клубком, как любил спать с детства. Марина накрыла его пледом и сверху своей шубой.