Кольцо Сатаны. (часть 1) За горами - за морями

— Тут недалеко, Василий Васильевич, я заходить буду. Смотрите, сколько книг! — Глаза его азартно блестели.

Ранним утром третьего дня полуторка увезла двух рабочих, Бычкова и Морозова, на Дальнее поле. Сгрузили пожитки у хаты, где жил сторож Любимов, в машину набросали мерзлого турнепса, она укатила, а поисковики уселись отдохнуть.

Пожилой, но крепкий Николай Иванович Любимов предложил под жилье свою хибару, возле нее можно было установить и палатку. Топограф не согласился: далеко ходить к целине, которую им надо изучать. Лучше поставить палатку у опушки не вырубленного лиственничного леса, как раз на слиянии двух ручьев, где начиналась долина.

Так в Дукче и в других местах началась реализация вынужденного приказа Павлова об увеличении производства продуктов на месте — возврат к тому, что когда-то хотел было делать погибший Эдуард Берзин.

Снег лежал чуть выше колена, изыскатели нагрузились вещами и гуськом пошли на выбранное место. Собака Николая Ивановича Любимова, черно-белая лайка по кличке Зоя, конечно, увязалась за ними, всем своим видом игнорируя приказ хозяина остаться караулить хатку. Сметливая северянка с острыми ушками и пышным хвостом, который служил ей одеялом в большие морозы, бежала впереди, каким-то образом догадываясь, куда шли люди.

Место нашли в лесу, у ручейка, он бежал в узких берегах, почти закрытый снежными наметами. Расчистили место, нарубили жердей, увязали углы и накинули палатку. Печка встала посредине. К вечеру в палатке забулькал пшенный кулеш с рыбой. Но к ночи мороз усилился, палатка никак не согревалась и пришлось выходить, забрасывать стены снегом — почти до крыши. И тамбур приделали из снега, облитого водой.

Утром все дрожали от холода, хоть и спали в полушубках. Но раскаленная печь на время согрела полевиков, и завтрак прошел при тепле.

Оба рабочих звались Петрами, дневалить и готовить дрова и обед оставили Петра, который повыше, отчего и нарекли его Петром-первым, а Петр-второй пошел с треногой на плечах. Он получил задание долбить шурфы, где укажет Сергей. Из них брали почву для анализа. Петр-второй еще «не понюхал пороху», избежал приисков и поэтому сохранил силенку.

— Золотишко, которое найдешь, принадлежит тебе, — заявил Бычков, чем очень обрадовал парю, верившего, что здесь, где ни копни, золота как насыпано. Может быть потому, шурфы на полигоне являлись с удивительной быстротой.

Мороз и ветер очень затрудняли работу, на стоянках приходилось разжигать костры, чтобы не обморозить лицо и руки. Одна Зоя не чувствовала неудобства. Когда останавливались на съемку, она разгребала снег и укладывалась клубочком, закрываясь хвостом.

Три следующих дня случилась непогода, валил такой промороженный и плотный снег, что раскрыть инструмента не представлялось возможным. Бычков нервничал. Любимов молчком правил пилу, вострил топоры.

— Кто со мой в лес? — спросил он. — Разыщем сухостой и сделаем лыжи, без них не работа. Ты, Серега? И ты Петро-первый? Пошли, погреемся.

Бычков снарядил Петра-второго в лагерь за продуктами, послал записку Пышкину. Палатка опустела, лайка выскочила первой. Ее метель не пугала.

Трое углубились в лес, поднялись выше. Здесь оказались в зарослях стланика, прилегшего под снегом, через который продирались, то и дело проваливаясь в пустоты до пояса. Когда Сергей в очередной раз провалился и сел в полутьме на землю, он увидел под ногами множество шишек. Поднял, пошелушил, в рукавице остались с десяток мелких орехов. Попробовал — вкусно, живое масло. Передвигаясь на коленях, он набил шишками карманы. И тут услышал, как к нему пробирается, фыркает Зоя. А сверху уже кричал Любимов:

— Куда пропал, Сережа!

И увидел вылезающего из-под снега Морозова. Нет, здесь не работа! Они пошли к крупному лесу, где вскоре и отыскали сухую, стройную лиственницу. Ее спилили, разрезали на двухметровые поленья и потопали вниз, оставляя за собой глубокую колею, которую почти сразу же стало заметать колючим снегом.

Петр-второй к ночи не пришел. Побоялся непогоды. Любимов разделывал тесины, а Сергей положил на горячую печь десятка три орешек и стал поджаривать их, то и дело переворачивая. Раскусил несколько горячих орешков, протянул Бычкову:

— Попробуйте, Алексей Михайлович. Дополнительный паек.

— Я сибиряк родом, — сказал Бычков. — Орешков этих поел предостаточно. Но там они крупнее. Будем знать, что колымский стелющийся кедр способен выручить.

На другой день, хоть метель и продолжалась, вернулся Петр-второй, скинул с плеч перевязанный вдвое мешок.

— На неделю отхватил. Жадюга-каптерщик выдал с точностью до грамма. Но пособил старик Кузьменко. Я зашел к нему привет передать, а там сидит продавец из магазина для вольняшек, лук забирал. Тепличник и спроси его — не может ли чего отпустить для полевой партии? Я помог торговцу отвезти лук, отдал две десятки, а он положил мне в мешок двадцать банок консервов, у него все полки ими забиты. Во, красавцы какие!

Бычков так и ахнул: крабы в собственном соку! Деликатес…

— Сказано мне, что этими банками все магазины в Магадане завалены. Целый корабль одних крабов привезли, аж с Камчатки. Дают без карточек, сколь хошь. Во, жизнь!

Крабы в собственном соку не очень понравились поисковикам: пресные, с особенным запахом. Но все же еда. Попробовали жарить их с солью и луком. Получилось прямо ресторанное блюдо!

Чуть полегчало с морозом — вышли на съемку. Жгучий ветер путался по долине, обжигал щеки, руки, приходилось все время держать костер. Сергей брал в неглубоких шурфах пробы, нумеровал мешочки, откалывал ломом пласты для осмотра монолитов в тепле. Возвращались в палатку стылые, дрожащие, но никто не унывал. Поисковая партия, не обремененная лагерными правилами, вносила в жизнь что-то творческое, вольное. Никто не жаловался, не стонал, скорее, радовался вот этому вольному труду, возможности распоряжаться собой.

Отсюда, со стороны, Сергей увидел многое из того, что способно привносить из лагеря в нравственную чистоту человека: надо быть очень сильным и стойким, чтобы переносить подневольный труд годами, и не возненавидеть этот самый труд, превышающий возможности, вытягивающий все силы. Непомерный труд, голод, надругательства вымывали из человека достоинство, гордость, честь; что-то менялось в его психике и он падал все ниже и ниже, превращаясь в угодливое, покорное существо, пытаясь этой угодливостью получить для себя хоть какое-то послабление. Нередко шли на постыдные поступки, даже на подлость, чтобы спасти себя от смерти. Такие люди становились доносчиками, попадали в подручные оперативникам, писали под диктовку заявления, зная, что предают такого же, как ты сам, на верную смерть. Получив донос, оперчек отправлял оклеветанного в тюрьму вроде «Серпантинки» или «дома Васькова», где он исчезал без следа. А оперчек получал награду за бдительность, звездочку на погоны, оказывался на более высокой должности у того самого Сперанского, который возглавлял секретный отдел НКВД… И множились подлецы.

Мысли эти возникали чаще всего ночью, когда он просыпался от холода в палатке и тихо, стараясь не разбудить товарищей, подкладывал в печку дрова. Лишь лайка Зоя поднимала голову и с удивлением смотрела на него. Сергей ложился, слушал треск разгорающейся лиственницы и долго не мог уснуть, взбудораженный совсем не мальчишескими мыслями о странности жизни.

Конечно, хотелось поделиться с друзьями, ведь это так понятно. Но тотчас же отталкивал от себя эту мысль. Нельзя. А почему, собственно, нельзя? Значит, и в нем уж укоренился страх? Не просто поумнел, пройдя приисковый ад, а заражен вирусом страха, во власти того самого чувства, про который сказано: «Держи язык за зубами».

Вспомнилось: когда ехали от Волги через Сибирь и уже перезнакомились, его сосед по нарам железнодорожник Супрунов, с которым их развела пересылка в Магадане, однажды ночью с какой-то страдальческой интонацией прошептал ему на ухо: