Повесть о моей жизни

До меня эту должность исполнял бывший эстрадный артист поляк Закржевский. Но он, кажется, ушел с партией на работы или был переведен в Гроссау.

Я и мой помощник, то ли учитель, то ли дьячок из Волынской губернии по фамилии Савчук, получили у коменданта пропуска в городок и каждый день после завтрака брали по простому мешку и большую бутыль, обходили городок и покупали, что удавалось, затем с мешками на плечах возвращались в лагерь. Когда не удавалось ничего купить, возвращались с пустыми мешками, но не с пустой бутылью. Вина в городке было в изобилии в трактире у бывшего менажмайстера Франца Мандля. У него мы всегда и покупали.

Второе событие. Мне вместе с двумя товарищами — Федором Фроловым, зерновиком из Черниговской губернии, и Андреем Дроздовским, учителем с Волыни, дали «сепаратку», то есть отдельную комнатку в бараке, разделенном на клетушки для семейных; но семейных было мало, и нас пустили туда как общественников. Во всех «сепаратках» были чугунные печечки, на которых можно было варить суп, угля для нее каждый день понемножку выдавали, и вот мы перешли на сухой паек. Мы по очереди дежурили по своей комнатке. Это значит, что один из нас мыл пол, получал на всех положенные продукты и готовил еду и чай. Это было удобно.

Нашел я и «слово привета, что мне так нужно». Мне приглянулась молоденькая крестьянская девушка, тоже с Волыни, Маруся Матвеюк. Я не то чтобы в нее влюбился, а просто мне нравилось в свободное время заходить в женский барак и, присаживаясь возле Маруси, смотреть на ее чернобровое личико, говорить с ней и с ее землячкой, солдаткой Феклой, про всякую всячину и слушать Марусю, как она что-нибудь рассказывала на своем каком-то немножко особом русском языке. И когда я видел Марусю прогуливающейся возле барака со своим молодым черноусым земляком Пильгуем, я немножко ревновал, хотя всегда видел ее приветную улыбку, когда приходил в женский барак.

Вражьи происки

После Октябрьской революции в России в концлагере началась усиленная пропаганда среди заключенных поляков и украинцев за вступление первых в польские легионы, вторых в «сичевые стрельцы» — якобы для освобождения русской Польши и Украины от российского гнета. Поляки хмурились и не хотели слышать ни о каких легионах. Лишь двое-трое из них изъявили согласие, и их куда-то увезли. Недели через три один из них явился в новенькой военной форме, в фуражке-конфедератке с четырехугольным верхом и стал манить в легион своих земляков. Земляки, простые люди, ругали его «пся крев», «австрийско быдло» и посылали «к дьяблу». Легионер убрался из лагеря.

С украинцами у «сичевых стрельцов» получилось еще хуже. Обращенные к украинцам листовки (кстати, на русском языке) они получали, со смехом читали и, исписав поля самыми отборными выражениями в духе письма запорожцев турецкому султану, переделав подпись автора листовки Мороз на Мерзавец, Мразь, Морда, отсылали обратно. Один из украинцев, студент Кваша, сказал:

— Мы никогда не дадим оторвать Украину от России. Другое дело, если мы получим автономию. В отрыве от России нам не жить, мы одно с ней.

Но нашелся один предатель, тоже студент, по фамилии Гаркуша. Он согласился поехать на какие-то курсы агитаторов в Вену и, когда вернулся, стал агитировать украинцев вступать в батальоны «сичевых стрельцов», чтобы в составе австрийской армии «освобождать» Украину. Украинцы его презирали и утверждали, что он не украинец, а молдаванин. Кончилось тем, что один студент-грузин, князь Гриша Абашидзе, на виду у многих пленных избил Гаркушу. Грише ничего не было, а вражий агитатор тоже куда-то исчез.

Нас, русских, и других российских подданных, кроме двух упомянутых национальностей, никто никуда не вербовал, но зато по всему лагерю был пущен слух, что глава советского правительства Ленин запретил посылать пленным посылки с продуктами, которые мы изредка получали и делили. Это было неприятное известие.

Между прочим, Брестский мир был уже заключен, и мы со дня на день ждали отправки нас в Россию, но австрийцы медлили с этим. Говорили, что они и рады бы проводить нас в Россию с хлеба долой, да германский кайзер Вильгельм не позволяет.

И вот в одну ночь из лагеря бежали два человека. Потом еще один. Еще. В одно утро не оказалось на месте Н. А. Матавкина. Никого в лагерь не вернули. Узнав о побеге популярного в лагере Матавкина, переводчик Фильгур только пожал плечами и сказал:

— Ну и что, ну? Пусть бежит. Ну! Все равно ловить не будут, ну. Им самим есть нечего, ну. Сбежал, и хорошо, ну!

В лагере нашлись знатоки маршрутов побега, которые давали бесплатные консультации всем желающим.

Ну что ж, пора и нам в путь, решили мы втроем — Федя Фролов, Володя Литвинов, оба зерновики, и я. Получив консультацию у знающих людей, мы составили план и маршрут побега через Вену, Моравию, Краков, Львов и через пограничную станцию Подволочиск в Россию!

Побег

У всех нас были пропуска на выход из лагеря. На краю городка у крестьянина Вайскирхнера были дом и пивная. У него батрачил наш друг-зерновик белорус Вася Захаренков. Он договорился со своим хозяином австрийцем, что за небольшую плату свезет нас на лошади в возу с соломой на железнодорожную станцию подальше от лагеря, а там мы сядем на поезд и приедем в Вену.

Мы на буковинской подводе переправили наши чемоданчики с хлебом и бельем к Васе Захаренкову и после обеда по одному вышли из лагеря, чтобы больше в него не возвращаться, и собрались у Васи. Его хозяин получил с нас деньги за доставку на станцию, дал поужинать вместе с Васей и отрезал нам на дорогу по ковриге хлеба. Ночевали мы на чердаке, а на рассвете Вася уложил нас врастяжку на арбу с соломой, сверху нас наложил воз соломы же и повез на станцию.

Проезжая мимо лагеря, я раскопал в соломе дырочку и последний раз посмотрел на его ворота, часового возле них, на громаду шюттенкастена и на побеленные еще спящие бараки. Смешанные чувства щемили грудь, смешанные мысли проносились в голове. Все плохое, тяжелое отошло на задний план, потускнело. Вспомнилось хорошее: занятия с С. И. Крестьяниновым, дружба с Гришей Водянюком, знакомство с людьми других национальностей, сыгранные роли в спектаклях и пр., что скрашивало томительную жизнь за проволочной сеткой концлагеря. И вот все это отходит в прошлое. А что ждет меня в будущем, дома на родине? Встреча с горячо любимым отцом, с милыми сестрами и братьями, с мачехой, которая, имея четверых своих родных детей, возможно, в душе и не будет рада моему возвращению в отчий дом. Играл же я роль Матрены в драме Л. Н. Толстого «Власть тьмы»!

Прочь, прочь сомнения! Скорей, скорей домой, в Россию, где произошла революция! Какая она, Россия, теперь? Что так медленно катится арба? Вася, стегни же лошадь! Вместо этого Вася останавливает ее в лесочке, оглядывается и говорит:

— Вылезайте, приехали, вон и станция.

Мы быстро выкарабкиваемся из-под соломы, достаем чемоданчики, быстро отряхиваемся, прощаемся с Васей — у него слезы на глазах — и шагаем к станции, отъехав от лагеря двадцать километров.

Кассир спокойно продает нам билеты, мы садимся в поезд и через несколько часов выходим из него в Вене. Я в ней в третий раз.

Скоро находим нужную улицу, дом и открываем двери в испанское посольство. В приемной я говорю по-немецки сотруднику придуманную легенду и прошу оказать нам помощь в возвращении на родину. Легенда такова: мы из разных сел Украины, были в Австрии на временной работе. Документы потеряли. Не задавая никаких вопросов, сотрудник записывает наши фамилии, место рождения, спрашивает фотокарточки — они у нас есть — и уходит в другую комнату. Мы в приемной одни. Разглядываем стены. Ничего примечательного. Я не помню, был ли там даже портрет короля. Пожалуй, не было, иначе я бы запомнил физиономию этой персоны.

Не более как через час сотрудник выходит с тремя паспортами для нас. Паспорта на пышных бланках с королевским гербом и печатью, с нашими портретами и подписью господина испанского посла. Нас просят поставить на паспортах свои подписи, расписаться в книге и желают доброго пути. Мы вылетаем из посольства как на крыльях, то есть мы выходим спокойно, но с ликующей душой. Теперь у нас есть настоящие документы, а что в них немного наврано — это не беда. Я, например, значусь Федором Кудрявцевым из села Парфеньева Полтавской губернии, Фролов и Литвинов тоже назвали себя правильно, но уроженцами Полтавской губернии, только из разных сел.