Честь: Духовная судьба и жизненная участь Ивана Дмитриевича Якушкина

Презрительное «клеймение» любых неапробированных концепций и позиций — свидетельство введения принудительной системы идейно-нравственных и социально-общественных приоритетов, не имеющих действительной поддержки большинства и «не требующих доказательств» в сфере свободного исследования.

«Иные марксисты, — писал в свое время Луначарский, — стоят на точке зрения — все или ничего, с нами или против нас! Они склонны говорить, что эклектический полумарксизм… является, так сказать, ядовитой эмульсией и служит не для развития марксизма, а скорее для его деформации. Я с этим радикальнейшим образом не согласен… «Марксизм», стремящийся… как можно скорее перейти к какой-то преждевременной черствой ортодоксии, не имеет ничего общего ни с подлинной научной мыслью, ни, конечно, с подлинным марксизмом. С точки зрения многих представителей этого обуженного и зачерствевшего марксизма часто кажутся эклектизмом взгляды, которые давно освящены величайшими авторитетами».

Герцен: «Уничтожать и топтать всходы легче, чем торопить их рост. Тот, кто не хочет ждать и работать, тот идет по старой колее пророков и прорицателей, иересиархов, фанатиков и цеховых революционеров… Всякая попытка обойти, перескочить сразу — от нетерпенья, увлечь авторитетом или страстью — приведет к страшнейшим столкновениям и, что хуже, к почти неминуемым поражениям… Между конечными выводами и современным состоянием есть практические облегчения, компромиссы, диагонали, пути. Понять, которые из них короче, удобнее, возможнее, — дело практического такта, дело революционной стратегии. Идя без оглядки вперед, можно затесаться, как Наполеон в Москву, — и погибнуть, отступая от нее. Неужели цивилизация кнутом, освобождение гильотиной составляют вечную необходимость всякого шага вперед?.. То, что мыслящие люди прощали Аттиле, Комитету общественного спасения и даже Петру I, не простят нам. Мы не слыхали голоса, призывавшего нас свыше к исполнению судеб, и не слышим подземного голоса снизу, который указывал бы путь. Для нас существует один голос и одна власть — власть разума и пониманья…»

Не легко представить, а вернее сказать, очень даже легко представить, какое впечатление подобные пассажи должны были производить на функционеров военного коммунизма. Все это было написано словно специально против них. И действительно, все это объективно было — против них тоже. Все это было против всякой фетишизации насилия, все это было в пользу по возможности ненасильственных форм и методов переустройства общества на путях общественного прогресса. Во всем этом не было ни грана сочувствия к насилию как таковому, во всем этом не было вкуса к насилию, террору, принуждению. А ведь именно во всем том, что так претило Герцену, и заключалась самая суть и соль наиболее «заостренных», наиболее «выразительных» проявлений того режима, который Ленин столь недвусмысленно назвал военным коммунизмом и которому, как только это стало возможным, столь решительно предпочел компромисс нэпа. Между прочим, все приведенные высказывания Герцена взяты из его знаменитых писем «К старому товарищу», представляющих собой своеобразное идейно-политическое завещание Герцена и адресованных (с известной долей литературно-публицистической условности, конечно, потому что их настоящий адресат мыслился и самим Герценом куда шире) Бакунину.

Лозунговая сторона идей, провозглашавшихся Бакуниным, достаточно известна, мысль о том, что бродяги — лучшие и самые верные проводники народной революции, приуготовители общих народных волнений, этих предтеч всенародного восстания, что разбойники и бандиты — ударная сила революционного восстания, что люмпены, всякого рода люди «дна» — чуть не готовая армия революции, — все это достаточно известно и ныне с большим успехом, кстати сказать, используется в международном масштабе такими противниками коммунистического движения, какими являются в наш век левые экстремисты и красные террористы. Но вот не так давно у нас в специальном академическом издании появилось впервые на русском языке любопытнейшее письмо Бакунина Нечаеву, в котором Бакунин приоткрывает перед Нечаевым, всю нечистоплотность которого — личную, нравственную и общественную — Бакунин к тому времени, как это, в частности, следует из того же письма, прекрасно уже знал, некоторые важные элементы внутреннего и тайного механизма осуществления своей программы принципиального безвластия. Тут разговор ведется без околичностей, перед нами не официальное, не публичное выражение идей и принципов, а некое приватное разъяснение истинной к и сокровенной стороны дела — той именно стороны, которая должна обязательно остаться скрытой. Тут, иными словами, кухня бакунизма.

«Мы, — доверительно разъясняет суть дела Бакунин Нечаеву, — отъявленные враги всякой официальной власти — будь она хоть распререволюционная власть, — враги всякой публично признанной диктатуры, мы — социально-революционные анархисты. Но если мы анархисты, спросите вы, каким правом хотим мы и каким способом будем мы действовать на народ? Отвергая всякую власть, какою властью или, вернее, какого силою будем мы сами руководить народную революцию? Невидимою, — вновь подчеркивает Бакунин то главное, что он стремится втолковать Нечаеву, — никем не признанною и никому не навязывающейся силою, коллективною диктатурою нашей организации, которая будет именно тем могущественнее, чем более она останется незримою и непризнанною, чем более она будет лишена всякого официального права и значения… Вот что я называю коллективною диктатурою тайной организации».

Не часто все-таки, даже спустя многие и многие десятилетия, мы бываем в состоянии вот так, без всяких там ухищрений и отвлекающих приемов, без всякой риторики, оказаться перед лицом подноготной сущности какой-либо доктрины. Итак, перед нами некий кентавр — он же в данном случае и троянский конь, внешне и с одной стороны представляющийся этаким разудалым гулякой-парнем, этаким Соловьем-разбойником в тельняшке, играющим на гармошке и размахивающим лозунгом: «Анархия — мать порядка»; с другой же стороны и внутренне перед нами совсем не «рубаха-парень», а ряженный в тряпье или «тельник» диктатор-конспиратор, властолюбец, помешанный на идее манипулирования массой от имени массы.

Герцену таких доверительных писем Бакунин, понятное дело, не писал, но как действовал Бакунин в том же, к примеру, Интернационале, пытаясь разложить эту организацию-товарищество и захватить ее изнутри, Герцен видел, конечно, отлично. С этим-то «старым товарищем» Герцен и рвал в своих «Письмах». Против этого-то «старого товарища», проделавшего весьма многозначительную эволюцию в течение своей многосложной и разнообразной жизни, Герцен и направлял острие своих филиппик, а вот объективно их полемическая направленность, их пафос отвращения к крови, неприверженности к насилию, подозрительного отношения к разного рода диктаторству был направлен, конечно, дальше Бакунина и простирался далеко — через голову «старого товарища»…

«Мы так привыкли видеть с 1789-го, что все перевороты делаются взрывами, восстаниями, что каждая уступка вырывается силой, что каждый шаг берется с боя, — что невольно ищем, когда речь идет о перевороте, площадь, баррикады, кровь, топор палача. Без сомнения, восстание, открытая борьба — одно из самых могущественных средств революций, но отнюдь не единственное».

Это выдержка из статьи Герцена «Революция в России», приведенная в недавней работе о Герцене А. И. Володина. А далее в этой работе сказано: «Вряд ли справедливо видеть в этих словах Герцена всего лишь проявление «либеральной апелляции к верхам».

Главный их смысл в ином… Маркс и Энгельс, не раз писавшие о желательности уничтожения строя эксплуатации и господства частной собственности на средства производства мирным путем, в свою очередь, признавали возможность бескровной революции… Признаем: Герцен не был строг и точен в употреблении понятий, временами излишне сближая «революцию» и «прогресс»… Мысля мирный путь революции как вынужденную уступку со стороны правительства народному мнению, требованиям масс, Герцен еще очень далек от представления о том реальном соотношении общественных сил, которое могло бы обеспечить развитие социалистической революции по пути без крови и баррикад… Но все это не основание для того, чтобы не увидеть за отдельными терминологическими неточностями, невольными заблуждениями, наивными иллюзиями, малореальными надеждами и ошибочными тактическими шагами Герцена… постановку русским мыслителем важнейшей проблемы революционной теории — проблемы мирного пути к социализму».