В Иркутске, в сквере, около вокзала,
Я на скамье садовой ночевала,
Да не одну, а двадцать пять ночей…
Бежала я от предстоящей муки,
Фальшивый паспорт обжигал мне руки,
Глаза слепил блеск вражеских мечей.
А в Ангаре, в ее зеленых водах,
Сверкали слезы моего народа,
И берег окровавленный вздыхал…
И, взглядом утонув в зеленой мути,
Мечтала я о трепетной минуте,
Когда вскипит, грозя, девятый вал!
Но шли в остроконечных шлемах люди…
И я терялась… может быть, не будет?
Победа, как и солнце, далека…
И мне хотелось вместо дум о мести,
С моим народом гибнуть, гибнуть вместе —
За кровь, за вздох, за душу Колчака.
Я отыскала ту святую гору,
Где смерти в очи он взглянул спокойным взором,
Где муку принял он за свой народ…
В то час я верила: Россия будет снова,
Пусть только Унгерн скажет властно и сурово
Своим полкам призывное «Вперед!»
Об Унгерне ползли глухие слухи;
Но красный командарм, товарищ Блюхер,
Грозил в Чите железным кулаком!
Кругом в остроконечных шлемах люди.
И я средь них, с моей мечтой о чуде,
А рядом — синеглазый военком…
Слова Любви? Не слушаю, не надо!
Ведь между нами жуткая преграда —
За гибель Родины в душе пылает месть…
Но вот взмахнули крылья злого рока!
Рассеяны защитники Владивостока…
Последняя ошеломляющая весть…
Потом… все было тускло и бесцветно…
Все эти годы с верой беззаветной
Я чуда, только чуда — жду!
Не я одна, а все мы много весен
Зовем и молим, требуем и просим:
Когда? Не в этом ли году?
Я чувствую, что многие устали…
И будто бы кинжал дамасской стали
Пронзила душу мне тоска…
Ах, лучше бы нам всем на поле чести
Погибнуть бы тогда, с другими вместе —
За кровь, за вздох, за душу Колчака!
1929 г.
Эти годы закалили душу —
И не только мне, а очень многим.
В нас безверье веру не задушит,
В бездорожье нам ясны дороги.
Эти годы криками набата
Все еще в ушах звенят и стонут…
Сквозь изгнанье пронесли мы свято Русь, —
Как чудотворную икону.
В эти годы мы повсюду пели,
Только песни грустные такие:
— В комиссарском кожаном портфеле
Все еще лежит судьба России…
1930 г.
Встречаться мы не перестали,
Но ты чужой навеки мне…
Идешь? Один? В чужие дали,
К чужим богам, в чужой стране?
Тебя настигнет Немезида:
Вот жрец, от лжи и тайны пьян,
И покрывалами Изиды
Задрапированный обман!
А я не верю в «матерь мира»,
Чужие боги мне чужды.
Не сотворю себе кумира
Ни из любви, ни из вражды.
Что может быть святей и проще
Святых, родных, любимых мест,
Где над березовою рощей
Сверкает на часовне крест?
Тускнеют, блекнут все химеры
Перед сиянием креста.
Я не сменю отцовской веры,
Она, как жизнь и смерь, — проста.
Не «матерь мира», — Матерь Божья!
Не «покрывала», а Покров!
И к Ней, во мраке бездорожья,
К родной святыне — горький зов!
1930 г.
Клянемся гранитом традиций
и сумраком братских могил,
что мы не отступим с позиций
в глухой обывательский тыл!
И солнце не видит незрячий,
и песню не слышит глухой…
Победу и боль неудачи
разделим мы между собой.
Так было и будет. И вечно,
укрывшись за чьей-то спиной,
живет, улыбаясь беспечно,
незрячий, глухой и… чужой!
За нашей спиной распродажа…
Какое нам дело до них?
Нам сердце живое подскажет
правдивость путей боевых!
Но будет кровавой расплата
для тех, кто Россию забыл…
Торгуй, пока можно, проклятый
глухой обывательский тыл!
1927 г.
