Спустя вечность

Между ними была разница в возрасте в сорок лет, и хотя они в известной степени следили друг за другом, Кай Фьелль со своими способностями к фантазии, своими переплетениями снов и действительности, по-современному, более вольно относился к европейским традициям, чем Турстейнсон.

Но эти два художника, столь различные по характеру и духовному складу, не похожие во всем и вся, за исключением существенного, были теми живописцами, с которыми я поддерживал связь во время моего развития и которые по-человечески были мне ближе всех остальных. Это важно, и потому я уделил им несколько страниц.

В своей книге «Процесс против Гамсуна» Торкиль Хансен спрашивает: получает ли человек ту жизнь, о которой мечтает, или полученная им жизнь становится его мечтой?

В этой книге я пишу про «случай» Гамсуна только с признательностью. Как его сын, однако не обладающий ни его способностями, ни потенциальными возможностями, а лишь своими собственными, я прожил предназначенную мне жизнь. В мечтах и в действительности. В разные времена люди развиваются в разной среде и в разных направлениях, которые не всегда можно предвидеть. Но всегда под чьим-то влиянием и воздействием. Близость к родителям, которая сохранилась у нас на всю жизнь, хорошо видна по письмам отца, которые я здесь цитировал. К сожалению, я не могу привести столько же и маминых писем. Лишь в последние годы, в трудное послевоенное время, я начал сохранять ее письма. Но они у меня есть, и ее голос тоже будет услышан, прежде чем она навсегда умолкнет.

Они оба писали мне в то время, когда я жил вдали от Нёрхолма. В самом начале я получил от отца такое письмо:

Я встретился с этим молодым человеком. Он показал Турстейнсону несколько своих работ, которые свидетельствовали о полном отсутствии таланта. Письма он писал лучше, чем картины. Надеюсь, этот симпатичный молодой человек нашел себе другое занятие.

Прожив некоторое время в Хёвике, я перебрался в Осло, где поселился в пансионе «Фемида» на Кайзере гате. Здесь у меня украли первую работу Кая Фьелля, которую он выставлял на коллективной выставке — «Олень в городе» — и которую купила моя мать. Упоминая об этом, я объявляю розыск теперь, пятьдесят пять лет спустя. Видно, вору нравилось искусство Кая, начиная с его самых ранних работ. Где она, эта картина? Честного скупщика краденого прошу связаться со мной!

Позже я переехал в меблированные комнаты на Пилестредет 31, этот дом существует до сих пор. Мастерской у меня там не было, но была хорошая комната, в которой можно было работать, а в первом этаже этого же дома всегда можно было купить что-нибудь поесть в кухне фрёкен фон дер Фер.

Но прежде чем я снова подойду к замочной скважине, чтобы заглянув в нее, попытаться честно описать события и судьбы, прошедшие через эту странную зеленую богемную казарму, я приведу письмо отца, написанное в тот день, когда я туда переехал. А потом расскажу и о личной встрече со зримым остатком нашего прошлого.

Я был молод и свободен, был, как говорят, многообещающим учеником и будущим художником, который, в отличие от тех, про кого я читал и кого мельком видел, не голодал и не страдал от нужды. У меня была работа, в которой я видел свое призвание, но которая вследствие предоставляемой ею свободы способствовала и некой лености. К сожалению, конечно. Впрочем, Харалд Григ однажды сказал, опираясь на свой богатый опыт работы с писателями, что для того, чтобы написать хорошую книгу, требуется очень много лени.

Я раскрываю письмо отца:

Я читаю это письмо, так же как и многие другие его письма, и тут же возникают ассоциации. Съезжий дом. Юнгсторгет. Домовая кухня — все это старая Христиания… может, это воспоминания о том времени, когда у него не было даже мелочи, чтобы поесть в Домовой кухне? Но в 1908 году они с мамой ели там рисовую кашу. Она сама мне говорила. Без сахара и корицы.

Из Зеркального зала в «Гранде» до Домовой кухни, от роз к рисовой каше! Пройти еще раз по тропинкам жизни, тем более с такой спутницей, как мама, было для отца ритуалом, исполненным смысла. Мои мысли возвращаются к этой паре, которая никогда не могла расстаться надолго. Они вместе писали одну книгу жизни, которая, несмотря на свои помятые и вырванные страницы, только подтверждала состоятельность этой прожитой ими жизни.

Но должен признаться, что я всего несколько раз был в той домовой кухне.

В начале тридцатых годов ресторан художников «Блум» был не такой дорогой, как сейчас. Пол-литра пива стоило всего одну крону. Однажды я сидел там вместе со Стейном, одним из самых интересных жителей наших меблированных комнат, мы разговаривали об искусстве. К нашему столику подошел заметно взволнованный Пер Дебериц ^{87}. Своим ростом и шириной, он, безусловно, превосходил всех художников. Пер подсел к нам и сказал, что только что разговаривал с Удой Крог ^{88}, в его голосе звучал почти священный трепет, и он спросил, не хочу ли я с нею познакомиться. Только я, мой друг Стейн был как будто не в счет. Я неуверенно пошел за Деберицем. Я помнил портреты Уды, висевшие в Национальной галерее, и знал, что она замужем за Кристианом Крогом.

За столиком с бокалом вина сидела пожилая дама — обыкновенная женщина среднего сословия, которую трудно себе представить с бокалом вина и дымящейся сигаретой в пепельнице; бледная, полноватая, но глаза ее смотрели на меня немного грустно, так мне показалось. Она приветливо поздоровалась со мной, когда Дебериц объяснил ей, кто я и что я учусь у Турстейнсона. Последнее ее, по-моему, нимало не заинтересовало. Ведь ее всегда окружили художники, и в семье и повсюду, и я прекрасно понимал, что ей не хочется это комментировать. Но моего отца она знала, и я опять услышал те же хвалебные слова, которые слышал от многих его современниц, — что отец когда-то был самым красивым мужчиной в городе.

— Вам следовало написать его портрет, — сказал я, чтобы поддержать разговор.

Она ответила, что он не стал бы ей позировать.

— Он вроде не относился к нашему кругу. А вот Гюннара Хейберга я писала…

— А он был из вашего круга?

— Да, конечно. А Гюннар дружил с вашим отцом? — спросила она.

Мне показалось, что это ей было интересно, но я плохо помню, о чем мы говорили дальше, поэтому лучше быть осторожным, — твои слова могут потом повторить.

Мы посидели недолго, так что мне почти нечего добавить к истории жизни Уды Крог. Пер Дебериц вышел в гардероб, заказал такси и галантно подал ей руку, она так же приветливо попрощалась со мной, как и поздоровалась.

Я был немного знаком с богемой и знал, что в восьмидесятые-девяностые годы прошлого века вовсю велась борьба за раскрепощение женщин и новую мораль. Тенденциозная живопись и тенденциозная литература — они мало занимали меня.