Над пропастью во сне: Мой отец Дж. Д. Сэлинджер

Той зимой мы не поехали всей семьей во Флориду, как планировали. Вместо этого Клэр взяла нас с братом на Барбадос, к своей матери, которую отец называл «мамочка ми-ая», передразнивая мою мать противным писклявым голосом. Мне сказали, что у папы какие-то дела в Нью-Йорке. Никто не упомянул, что его книги «Выше стропила, плотники» и «Симор: Введение» должны были выйти в январе. Я могу поклясться, что ни об одной из его книг у нас в доме не было сказано ни слова, и все экземпляры, присылаемые издателями, хранились подальше от глаз — в подвале, в коробках, и никогда оттуда не извлекались. Однако отец время от времени приводил высказывания своих героев, так, будто они были его старыми друзьями вроде мистера Каста и мистера Керзона, или Билла Шоуна.

Он написал нам на Барбадос из «Шерри Незерленд, 781, 5-я авеню, 10022, Эльдорадо 5-2800». Письмо было адресовано мисс Пегги и мастеру Мэтью Сэлинджерам до востребования, отель «Букканир Бей», Сент-Джеймс, Барбадос У.И. Он писал, что любит нас и скучает, а еще надеется, что у нас хорошая погода. Он заверял нас, что заберет из псарни Джои, нашу собаку, в ту же минуту, как вернется домой. В следующем письме содержалось и обращение к матери; оно начиналось так: «Дорогие девочки и мальчик». То было забавное письмо, полное новостей о нашем воображаемом друге мистере Керзоне. Отец снова писал, что скучает, но добавлял, что его работа продвигается хорошо, а потому и мы должны из всех сил купаться и загорать. Была в этих письмах одна особенность: тогда я это воспринимала как должное, а теперь она поражает меня как нечто странное — все обильные объяснения в любви к нам, как к семье, адресовались, почти без исключения, одной только мне. Последнее письмо, которое мы получили перед возвращением с Барбадоса, начиналось словами «дорогая семья», но в конце черным по белому было написано: он в очередной раз убедился в том, что такие девочки, как Пегги Сэлинджер, не растут на деревьях. Вместо подписи стояло не меньше миллиона поцелуев.

Хорошо ли мне было в тот раз на Барбадосе? Думаю, да; за исключением внезапного озноба, из-за которого я закуталась в одеяло, и волдырей на руках. Мать смазывала мне руки какой-то мазью и говорила, что я сгорела на солнце. Это, я помню, уязвило мое самолюбие, потому что у нас только мать с братом — бледнолицые — бутылками лили на себя вонючий лосьон от солнца, а мы с папой не обгорали никогда. А еще я помню запах горящего сахарного тростника, который как-то вечером сильно меня встревожил. Я знала, что лесной пожар возникает, распространяется и выходит из-под контроля потому, что кто-то пренебрег предупреждением Дымняшки-Медвежонка и бросил горящую спичку. Я понятия не имела о том, что крестьяне каждый год выжигают стерню, и всю ночь не могла заснуть, боясь, что пламя вот-вот достигнет отеля; еще страшнее мне было оттого, что никто вокруг не обращал на дым никакого внимания.

Я помню, что мать моя как-то внезапно изменилась. Все, что было в ней доброго, игривого, милого, пробудилось во время этих каникул с бабушкой. По ее венам струилась новая жизнь, ее лицо сияло, она носила яркие платья от Лилли Пулитцер, от нее пахло лосьоном «Блю грас» и лавандой — не так, как дома. Это была другая мама, милая, прелестная. Мне нравилось быть рядом с ней. Она не бранила и не наказывала, мало того, — с ней было весело. И такое преображение происходило всякий раз, когда мы уезжали из Корниша, а папа оставался.

Когда мы были совсем маленькими, нам с братом не разрешалось видеться с бабушкой, и я представляла ее злой ведьмой с растрепанными космами и длинными, костлявыми, скрюченными пальцами. А здесь она походила на крестную из сказки про Золушку — этакая миниатюрная старая леди с блестящими голубыми глазами и мягкими седыми кудряшками. Волшебное превращение! И, надо сказать, все визиты к бабушке представлялись нам совершенно фантастическими. Из холодного, серого, зимнего одиночества в Корнише мы переносились в волшебные страны — на Барбадос, в Венецию, в ее дом на Маунт-Киско с бассейном и садом, в ее квартиру на углу Семьдесят девятой улицы и Мэдисон-авеню, где была такая красивая ограда, будто во мгновение ока живые плющ и розы превратились в чугунное кружево. Там привратник узнавал меня, а лифт поднимал на этаж, который весь принадлежал бабушке. В апартаментах висели картины: роскошные голые дамы; люди, одетые как короли и королевы; Мадонны с младенцами, озаренные сиянием хрустальных лампад; а полы были сделаны из сотен маленьких деревянных квадратиков всех лесных расцветок — от медовой до темно-красной и темно-коричневой, сложенных вместе узорами из какого-то волшебного калейдоскопа.

Долгие годы я думала, что музей «Метрополитэн», находящийся всего в квартале оттуда, является продолжением бабушкиной квартиры. В музее меня больше всего поражало, что ты мог взять поднос и заполнить его всевозможной едой, которая выложена перед твоими глазами в таком изобилии, что сравниться с ним способны только сказочные пиры из книжек, когда король, или султан, или китайский император хлопают в ладоши, и сотни яств вмиг появляются на столе. Потом с полным подносом садишься за столик, достойный божества, возле фонтана, где переливались струйки воды — пели, журчали, танцевали в воздухе. «Хотел бы я, чтобы вы это видели», — как говорил Холден. Теперь там все перестроили, если то, что Везувий сделал с Помпеями, можно считать перестройкой. Фонтан убрали, чтобы поместилось больше столиков, теперь еду разносят самые обычные официанты, и ты уже выбираешь себе, ничего не видя и не обоняя, по карточке в меню, по названиям, по описаниям и номерам. Больше нет волшебного грота, журчания тонких струек, свежести и мелких монеток, которые детишки бросали в бассейн, загадав желание; осталось грубое бряцание ножей, вилок, стекла и фарфора, шум нетерпеливой толпы, где взрослые машут официанту, чтобы тот принес счет.

Я помню, что какая-то музейная благопристойность царила и в отношениях бабушки и мамы. Они вели себя друг с другом вежливо, официально, несколько отчужденно — хотя эта отчужденность не поражала меня; мне казалось тогда, что истинные англичанки должны вести себя именно так, — и это было заразительно. Даже когда мне было двенадцать лет, и ни о какой вежливости в наших отношениях с матерью не могло быть и речи, мы прекрасно, мирно проводили время, объехав всю Италию вместе с бабушкой. Теперь я думаю, что мать была совершенно права, когда говорила, насколько по-другому бы все обернулось, если бы она после своего побега не вернулась в Корниш, а осталась в Нью-Йорке под наблюдением психиатра.

Отец твердил мне, что «мамочка ми-ая» — ужасная врунья, и если я хоть немного уважаю себя, то не должна иметь ничего общего с подобной особой. И я никогда не говорила ему, что бабушка мне нравится, не пересказывала ее историй и баек, но кое в чем была с ним согласна. Например, она на голубом глазу рассказывала нам, как доплыла на дельфине от «Сиприани», знаменитого отеля на острове, до пристани Святого Марка в Венеции. Но, несмотря на его бурные возражения, мы по-прежнему ездили к бабушке на каникулы, а отец как ни в чем не бывало писал мне полные любви письма на вражескую территорию.

Миссис Коретт, у которой, вероятно, никогда не бывало таких каникул, непринужденно и великодушно намекает на мои отлучки из школы в этот период.