Жизнь Николая Лескова

“Винокурение предоставлено правительством только известному сословию помещиков — землевладельцев, свободно от всяких налогов и пользуется кредитом от казны. Мы должны полагать, что правительство, обусловив винокурение таким образом, желало не только обеспечить себя необходимым для потребления количеством вина, но видело еще в этой промышленности средство к достижению других целей; иначе правительство не имело бы нужды делать винокурение привилегиею одного сословия, по большей части не владеющего денежными капиталами, необходимыми для такого производства. Ему стоило только сделать эту промышленность доступною лицам всех сословий, и нет сомнения, что не встретилось бы недостатка в людях, которые, обеспечив правительство залогами, произвели бы это дело своими средствами, не требуя от правительства никакого содействия и кредита, без чего не обходятся нынешние винокуренные заводчики из лиц привилегированного сословия”.

Далее автор обнажает чудовищное преувеличение Пензенской казенной палатой производительных сил местных помещичьих заводов, облегчающее заводчикам преувеличенные же заподряды, особенно таким господам, как губернатор, предводитель дворянства и т. д.

Два года спустя, направляясь через всю Белоруссию за границу, он еще яснее оттенил хорошо памятные ему потворства, повсеместно оказывавшиеся привилегированным предпринимателям и винокурам:

“Имея в виду, что уездный город Пинск не только имеет городничего, без которого не бывает города, но даже частных приставов, да еще не одного, а двух, я уж не хочу говорить, что Пинск нимало не напоминает ни Кром, ни Малоархангельска, ни Борзны, ни Черни, ни /спаси господи!/ Городищ, устроенных собственно для выдачи пензенским винокурам свидетельств на несуществующую на самом деле запасную медь, ради получения под нее денег” [“Из одного дорожного дневника”. — “Северная пчела”, 1862, № 347, 23 дек. Без подписи.].

В самом “очерке” подальше двусмысленно говорится:

“Уверенные в том, что винокурение есть могущественнейший рычаг, с помощью которого возвышается земледелие, а через него и народное благосостояние целого края, мы сказали, что правительство, предоставляя это дело сословию, занимающемуся землевозделыванием, вероятно, имело в виду дать помещикам средство возвысить свое хозяйство и тем содействовать общественному благосостоянию…

Мы нимало не ошибемся, если причину всех этих неблагоприятных явлений будет полагать в преизбытке того спекулятивного характера, который усвоен здешнему винокурению. Пензенские помещики, владеющие винокуренными заводами, смотрят на винокурение как на независимую самостоятельную промышленность, а не как на прибыльную отрасль сельского хозяйства, которая, видоизменяя главный продукт местного плодородия, кроме денежных прибылей от самого фабриканта, дает средство к возвышению местного хозяйства. Этот взгляд помещиков заставил их ввести производство значительного, как мы видели, винокурения на относительно малом числе огромных заводов; и в нем лежит коренная причина того, что здешнее винокурение мало содействует или, вернее, вовсе не содействует ни скотоводству, ни земледелию…”

Желчно смеется Лесков над “вдохновенными” надеждами и соображениями пензенских горе-винокуров, доходящих до “милого обычая спускать барду в реки”, вместо того чтобы скармливать ее скоту, “пометом которого” при других порядках люди “утучняют свои поля и рачительно обрабатывают их с помощью здоровых и сильных животных, улучшают свой быт и быт своих крестьян”.

Ближе к концу статьи автор как бы подводит итог:

“Нам кажется, что этот пример ясно говорит, что покровительственные меры правительства, вверившего винокурение помещикам, здесь не достигает своей цели и что земледельческие интересы края более выигрывали бы, если б винокурение предоставлено было не одному привилегированному классу, а вообще, без различия сословий, всем лицам, владеющим землею и занимающимся возделыванием ее: от этого вино, как нужный для правительства продукт, нимало бы не вздорожало, а земледелие заметно улучшилось бы”.

Чисто земельному, экономическому вопросу посвящает свою первую литературную работу Лесков. Он возмущается в ней многовидными льготами, предоставляемыми лицам привилегированных положений в ущерб людям других сословий. Им осуждается вся система покровительства многоимущим, выгодно поставленным особам, вроде губернаторов и предводителей дворянства.

С опубликованием такой во многом щекотливой, если для некоторых издателей не одиозной, статьи пришлось помытарить. Немудрено, что ее и опередила разная малозначительная мелочь, но остается непреложным, что именно прежде всего хотел сказать начинающий публицист.

Пока здесь виден только знающий землю и страну экономист. Его сменит бойкий корреспондент — минутами безудержно смелый, даже дерзкий по отношению к противникам, публицист. И только после многого пережитого станет проглядывать будущий “волшебник слова”, который “писал непластически, а рассказывал и в этом искусстве не имеет равных себе” [Горький М. Несобранные литературно-критические статьи. М., 1941, с. 92.].

Что же именно опередило в печати эту “первую пробу пера” Лескова?

По-видимому, прежде всего была напечатана в № 181 журнала “Указатель экономический” от 18 июня 1860 года бесподписная корреспонденция о продаже в Киеве, у книгопродавца С. И. Литова, Евангелия на русском, а не на славянском, как издавалось оно до тех пор, языке, по сорок копеек вместо выставленной на обложке книги цены в двадцать [Отдел “Слухи и вести”, с. 437.].

Через три дня, в № 135 “С.-Петербургских ведомостей” от 21 июня, появилась по тому же вопросу корреспонденция, датированная 20 мая 1860 года и подписанная — “Николай Лесков”.

Дальнейшими ближайшими публикациями Лескова были написанные по предложению издателя киевского журнала “Современная медицина”, профессора Киевского университета А. П. Вальтера, острые статьи: “Заметка о зданиях”, “О рабочем классе”, “Несколько слов о врачах рекрутских присутствий”, “Несколько слов о полицейских врачах в России”, “Полицейские врачи в России” [1860, № 29, 32, 36, 39, 48.], а также ряд характерных корреспондентских заметок и статеек в “Указателе экономическом” по неблагоустройству Киева, об открытии там абонемента на книги, о приватных популярных лекциях профессора Вальтера в анатомическом театре университета, “О трудности не из-за прилавка пристроиться в коммерцию или к ремеслу”, “Несколько слов о местах распивочной продажи хлебного вина, водок, пива и меда”, “Несколько слов об ищущих коммерческих мест в России” и т. д. [1860, № 189, 193, 195, 203, 206 и др. ]

Итак, Пенза продиктовала Лескову тему для первой его статьи, а вся работа у Шкотта неоценимо сказалась на подготовке его к писательству, щедро обогатив воспринятое и накопленное на Орловщине и Украине.

Детство в непосредственной близости к народу остерегло от ошибок в изображении народных образов и жизни. Привольная гимназическая и приказная жизнь в Орле обеспечила сближение с городским населением всех его слоев и разновидностей, облегчило изучение его языка, нравов, нужд, обычаев, помыслов. Киев обострил и повысил наблюдательность. Трехлетние торгово-промышленные разъезды широко раздвинули ее рамки.

Школа была пройдена богатая впечатлениями, исключительно счастливая для создания писателя, про которого величайший знаток русской жизни, Горький, уверенно скажет: “Но он, Лесков, пронзил всю Русь” [“Жизнь Клима Самгина”, т. 1.], да еще прибавит: “Великий сочинитель!” [Пьеса “Чудаки”.]

На литераторскую арену ощупью выходил человек яркой самобытности, “насквозь русский”, больших знаний, сразу же признанной огромной одаренности.

Вскоре он утвердился в вере в свои силы: “Я смело, даже, может быть, дерзко, думаю, что я знаю русского человека в самую его глубь, и не ставлю себе этого ни в какую заслугу. Я не изучал народ по разговорам с петербургскими извозчиками [Выпад по адресу “Незнакомца”, т. е. А. С. Суворина, по поводу его фельетона из цикла “Петербургская летопись” и “С.-Петербургских ведомостях”, 1861, № 12 от 15 янв. под заглавием “Разговоры с извозчиком”.], а я вырос в народе на гостомельском выгоне с казанком в руке, я спал с ним на росистой траве ночного, под теплым овчинным тулупом, да на замашной панинской толчее за кругами пыльных замашек, там мне непристойно ни поднимать народ на ходули, ни класть его себе под ноги. Я с народом был свой человек, и у меня есть в нем много кумовьев и приятелей, особенно на Гостомле… Я был этим людям ближе всех поповичей пашей поповки, ловивших у крестьян кур и поросят во время хождения по приходу… Я не верю, чтобы попович знал крестьянина короче, чем может его знать сын простого, бедного помещика” [“Русское общество в Париже. (Письмо первое)”. “Очерки, повести и рассказы М. Стебницкого”. Спб., 1867, с. 320. Ср.: “Библиотека для чтения”, 1863, май, с. 18.].