Азбука

Тогда никто не знал, кто финансирует Конгресс. Ходили слухи о крупных бизнесменах, и они действительно приезжали, но в 1966 году, когда открылась правда о ЦРУ, оказалось, что фирмы были подставными. Впрочем, в Париже Конгресс действовал с таким размахом, что запах больших денег чувствовался за версту, и французы, совершенно ослепленные своей ненавистью к американцам, успешно его бойкотировали.

Сегодня, спустя годы, можно сказать, что «либеральное подполье» было полностью оправданно и необходимо. Оно было единственным противовесом советской пропаганде, на которую тратились астрономические суммы. Конгресс издавал отличные журналы на основных европейских языках: «Прёв» [285] в Париже под редакцией Франсуа Бонди (швейцарца); «Энкаунтер» [286] в Лондоне и «Квадрант» в Австралии; «Темпо презенте» [287] под редакцией Иньяцио Силоне [288] и Николы Кьяромонте в Риме; «Монат» [289] по-немецки; «Куадернос» [290] по-испански. В эту сеть хотели включить и «Культуру», что избавило бы ее от финансовых проблем, но Гедройц отказался.

Я был слишком ощетинившимся, разбитым, подозрительным и прежде всего бедным, чтобы хорошо чувствовать себя в этой компании. Бедность очень точно подмечает жировую ткань, которой обрастают богатые, а в те времена американцы с хорошими зарплатами были в Париже богачами. Возможно, сегодня я был бы более справедлив к Майклу Джоссельсону, от которого все зависело. Мне не нравились его самоуверенность и его сигары. Они не отдавали себе отчета в своих ошибках, одной из которых, несомненно, было устройство роскошных офисов в самом дорогом районе Парижа, на авеню Монтень. Чтобы получше объяснить, почему мои отношения с Конгрессом были лишь мимолетными, нужно добавить, что мне отказывали в американской визе. Конгресс не был за это в ответе, но все же.

Нет причин полагать, что у Джоссельсона не было твердых убеждений — напротив, всю свою жизнь он посвящал работе администратора Конгресса. Он не был примитивным человеком. Родившийся в Таллине [291] сын русскоязычного лесоторговца, после Первой мировой он оказался с семьей в Германии, где было много русских эмигрантов, и там учился. Затем несколько лет с успехом занимался в Париже бизнесом, после чего эмигрировал в Америку, получил гражданство и во время войны служил в армии. Бегло говорил на четырех языках, кажется, знал и польский, но не признавался в этом. Как я потом узнал, он очень страдал от необходимости выдавать себя не за того, кем был на самом деле. Через Конгресс проходили европейские и американские ученые и литераторы, не зная, кто его финансирует, а Джоссельсон не имел права выдать себя. Для себя он работал над исторической книгой о русском полководце времен войны с Наполеоном, Багратионе, что свидетельствует об интересе к России, а также об отождествлении себя с несправедливо очерняемым героем. А еще у него было больное сердце. После выхода из Конгресса он поселился в Женеве и там умер.

Конечно же, я в него верил. В тридцатые годы этого столетия мир становился слишком абсурдным, чтобы можно было это вынести, не ища объяснений. Нам тогда было важно убедить себя, что неразумность есть нечто исключительное и что, когда сменится строй, воцарится разум. Ведь в те времена миллионы безработных в самых промышленно развитых странах мира стояли в очередях за супом, диктаторы орали с трибун и завоевывали власть, военная промышленность была единственным способом дать людям работу, то есть «подстегнуть конъюнктуру», постоянно шла война — в Китае, Африке, а вскоре и в Испании. Интеллектуалы Западной Европы занимались высмеиванием демократии, а Польша с ее пыльными проселочными дорогами прозябала на грани нищеты. За все это должен был отвечать строй — иными словами, разум, не зараженный окружающей глупостью, ждал своего часа. Таково было состояние моего ума, и так я, будучи другом разума, относился к тогдашнему польскому идеоло [292].

Но поверить, что сразу за восточной границей начинается новая эра человечества? Вот именно. Те, кто избирал путь коммунизма, поступали совершенно логично при условии, что им не мешала собственная принадлежность к жестоко преследовавшейся «контрреволюционной нации». И в этом — в национальной политике и терроре — зрело мощное иррациональное зерно, благодаря чему мессианская Россия включалась в общую схему массового опьянения, которое кое-кто приписывал просто пятнам на солнце.

В конце войны я нисколько не верил, что капитализм вернется — ни в Польшу, ни в Западную Европу. Столь ужасные преступления должны были иметь какую-то причину. Падение строя объясняло бы хоть что-нибудь в последовательности причин и следствий.

Следует добавить, что в литературе всего девятнадцатого века была скрытая предпосылка, согласно которой благородный разум должен столкнуться с сопротивлением тупой материи, коровьей жизни буржуя, обывателя. Объясняет ли это выбор коммунизма в Польше? И да и нет. Я пишу об этом, чтобы напомнить о великой жажде рациональности, которая была обречена на поражение и презрительную усмешку следующих поколений.

Впервые это место очаровало меня году в 47-м, когда я приехал читать лекцию в колледж Смит в Нортгемптоне. Некоторое время там преподавал профессор Манфред Кридль из Вильно. На близлежащих фермах жило преимущественно польское население, пришедшее на смену ирландцам, которые переселились в большие города. Второй раз я приехал, когда там преподавала моя приятельница Джейн Зелёнко. Затем, спустя годы, читал лекции в колледже Маунт-Холиок и жил в доме Иосифа Бродского. И всякий раз — великолепие осени, непередаваемая многоцветность листвы, поэтому долина остается для меня лазурью, бодрящей прохладой и разными оттенками золота. А еще бренность. Кридль, Джейн, Иосиф — все они в царстве теней. И уже почти среди теней та, в кого я был слегка влюблен в Красногруде [293] и кого затем встретил в Нортгемптоне, где она была врачом-психиатром, — Толя Богуцкая [294]. Других ее фамилий я уже и не помню.

Моя книга не может превратиться в череду похвал. Если учесть, что в своих действиях люди, как правило, руководствуются собственными интересами, бескорыстная помощь, которую я иногда получал, должна удивлять. Но Мечислав, младший брат профессора философии Тадеуша [295], художник, руководитель мастерской в Академии художеств, был светлой личностью, и, что бы он ни делал, всё это, смею утверждать, было на стороне добра — особенно если добавить к этому верное служение искусству. Мои чувства к нему я бы определил как нежность, а не благодарность. Ему я обязан своей первой встречей со Станиславом Михальским (необыкновенным организатором подпольной деятельности в Польше до провозглашения независимости), директором Фонда национальной культуры, благодаря стипендии которого я смог поехать в Париж в 1934–1935 годах. Однако никто не знает, что, вернувшись из Парижа, я приобрел влияние в качестве советника фонда, причем несмотря на правые взгляды, которыми был известен Михальский.

Пальцы, черные от никотина, воодушевление, словно стесняющееся самого себя, и восхищение искусством. Мечик хотел помогать ближним, в том числе и евреям. За это он был посажен в Павяк [296] и расстрелян в 1943 году.